Я знаю, что сердцем буду против того, чтобы ты следовала за мной. А если ты все же этого захочешь, какой путь я смогу сейчас избрать? На море римская флотилия, которая подстерегает наш каждый шаг. На суше Сципион со своими легионерами занял все дороги и стал властелином страны. Что буду делать я, жалкий и несчастный человек? Вот я предаюсь своим горьким мыслям и не замечаю, как бегут часы и скоро, скоро взойдет солнце, ибо начинает светать. Мне кажется, что я уже вижу Сципионова посланца, который пришел взять Софонисбу. Я должен либо отдать ее, либо убить. Но она предпочтет смерть рабству.
Итак, решив послать ей яд, он замертво упал наземь, охваченный нечеловеческим страданием. Потом, придя немного в себя, он стал проклинать землю, воду, воздух, огонь, небеса, небесных богов и богов ада и, издав горький, скорбный крик, призвал к себе преданнейшего слугу, у которого, по обычаю тех времен, всегда хранился яд, сказав ему:
— Возьми мою золотую чашу и снеси яд в Цирту царице Софонисбе и скажи ей: «Масинисса охотнее воспользовался бы узами брака и исполнил свою первую клятву, данную тебе, но предводитель войск, которому он подчинен, ему это запрещает. Он пытался сделать все возможное, чтобы супруга его и царица осталась в живых, но Сципион и его приказания были столь жестоки, что он вынужден покарать самого себя и стать творцом своего собственного несчастья. Он посылает яд с такими горестными мыслями, о которых знает только он один; ты им поверишь, а я был свидетелем их. Остался этот единственный путь, чтобы спастись от римского рабства». Скажи ей, чтобы она подумала о доблести своего отца, о чести своей родины и о царском величии двух законных своих мужей, и пусть делает то, что ей кажется более достойным. Теперь ступай и не теряй попусту время.
Слуга удалился, а Масинисса рыдал, как побитый мальчишка.
Когда посланец прибыл к царице к исполнил свое суровое поручение, передав ей чашу с ядом, и стал дожидаться ее ответа, царица взяла чашу и так сказала ему:
— Я выпью яд из этой золотой чаши, а ты вернешься к своему господину и скажешь ему, что я охотно принимаю его дар, потому что другого не мог послать супруг своей супруге; но много легче мне было бы умереть до моей нечаянной свадьбы.
И не говоря больше ни слова, взяла чашу, распустила в ней яд и, бесстрашно поднеся ее к губам, осушила до дна и передала посланцу, сама же легла на свое ложе. Там насколько возможно пристойнее она подобрала свои одежды и без жалоб или каких-либо признаков женского малодушия отважно стала ждать смерти. Девушки ее, стоявшие вокруг, плакали навзрыд, так что по всему дворцу раздавались вопли и поднялась страшная суматоха. Недолго Жила Софонисба, яд оказал свое действие, и она скончалась.
Посланец вернулся к Масиниссе с жестокой вестью, и тот, проливая слезы, был несколько раз близок к тому, чтобы наложить на себя руки и последовать за своей беспредельно любимой Софонисбой. Узнав об этом, великодушный и мудрый Сципион, который опасался, как бы разгневанный и охваченный страданием Масинисса не ожесточился против себя и не сделал бы чего-либо худого, призвав его к себе, старался утешить ласковыми словами, дружески укоряя, что он так мало ему доверял.
На следующий день в присутствии своих легионов он осыпал его похвалами, пожаловав ему царство Нумидийское, богато одарив его и воздав ему много почестей от лица римлян. Сенат и граждане Рима это одобрили, предоставив Масиниссе самые широкие права, и нарекли его царем Нумидии и другом римлян. Таков был конец несчастной любви царя Масиниссы, столь прославленной нашим божественным Петраркой[187].
Часть первая, новелла XLIV
Маркиз Никколо III д’Эсте, застав сына в объятиях мачехи, приказывает в один и тот же день обезглавить обоих в Ферраре
Велика была прогремевшая на всю Европу слава маркиза Никколо. Третьего д’Эсте, моего деда по отцу[188]. Он был, я повторяю, великолепнейшим и единственным в своем роде синьором, и не раз ему приходилось разрешать споры между итальянскими властителями, когда меж ними возникали раздоры или затевалась война. Так как он не был законным наследником, ему очень докучал Аццо Четвертый д’Эсте, его кровный кузен. Но благодаря его счастливой судьбе и любви к нему венецианцев, флорентийцев и болонцев Аццо был изгнан на остров Крит, что теперь называется Кандией, а он долгое время спокойно управлял Феррарской синьорией. Впоследствии он женился на синьоре Джильюоле, дочери синьора Франческо из Каррары, который в ту пору правил Падуей. От этого брака у него был единственный сын необыкновенной красоты, который назывался Уго, графом да Ровиго. Недолго после рождения сына мать прожила на свете.
Она тяжело заболела и отошла в иной мир к великому огорчению маркиза, который, ее безумно любил.
Уго был воспитан как полагается сыну такого властителя, и за что бы он ни брался — во всем был великолепен для своих лет. Маркиз, однако, стал увлекаться разными женщинами и, будучи молодым и миролюбивым, только и делал, что предавался развлечениям. У него было столько поблочных детей, что из них можно было набрать целое войско. Поэтому до сих пор имеют обыкновение говорить: «Вдоль реки По триста сынков маркиза Никколо подняли паруса на своих кораблях». Его первым побочным сыном был Лионелло, родившийся от прелестной девушки по имени Стелла и унаследовавший от отца синьорию города Феррары. Вторым был знаменитый Борсо, родившийся от одной знатной сьенки из старинного, благородного рода Толомеи, который, по воле его святейшества папы Павла И, сменил титул маркиза на титул герцога Феррары, а император Фридрих Австрийский сделал его герцогом Модены и Реджо. Но к чему мне перечислять всех сыновей маркиза Никколо, которых он прижил со своими любовницами? Их было столько, что мне потребовалось бы слишком много времени, чтобы рассказать о них. Я уж не говорю о тех, которых никто не знает, и имею в виду бесспорно ему принадлежащих; с десяток таких видывала я в Ферраре, когда была еще ребенком; но, оставляя их в стороне и продолжая рассказ, я должна сообщить вам, что маркиз Никколо решил жениться во второй раз.
В Италии и за ее пределами много было подходящих для него невест. Он решил взять себе в жены дочь синьора Карло Малатеста, в ту пору могущественного властителя многих городов Марки и Романьи, пользовавшегося среди итальянцев славой большого знатока военного дела. Невеста была очень юной, ей еще не исполнилось и пятнадцати лет, красивой и очень привлекательной. Она прибыла в Феррару в сопровождении многочисленной и почтительной свиты из дворян Марки и Романьи и была встречена маркизом Никколо с большой пышностью. Недолго прожила она с маркизом, как ей пришлось убедиться, что он известный в Ферраре петух и что она погубит себя с ним. И действительно, маркиз был самым отъявленным волокитой, какие в те дни только встречались, и не пропускал ни одной женщины. Однако, неизвестно почему, ни с одной из них он не пустил в ход насилия. Когда маркиза увидела, что ее супруг был таким человеком, который на стороне растрачивал то, на чем экономил дома, решила и она не сидеть сложа руки и не губить зря свою молодость. Итак, начав приглядываться к нравам и поведению своих придворных, она, на свое несчастье, обратила свой взор на пасынка Уго, который поистине отличался красотой и изысканностью манер. Он ей до крайности понравился, и она так в него влюбилась, что не находила себе покоя и огорчалась, если ей не удавалось увидеть его или поговорить с ним. Он же, далекий от мысли о таком преступлении, оказывал мачехе те же знаки уважения и то же почтение, которое послушный сын оказывает своей родной матери. А она, хотевшая совсем другого и страстно в него влюбленная, всячески старалась разжечь в нем то пламя, что горело в ней самой. Много раз она замечала, что граф Уго, юноша шестнадцати-семнадцати лет, не обращает внимания на все ее сластолюбивые ухищрения, думая обо всем, что угодно, только не об этом. Она чрезмерно огорчалась, не осмеливаясь прямо заговорить с ним о своих нечестных и непристойных желаниях, а если иногда и пыталась завести этот разговор, стыд сковывал ее уста, и она не могла произнести ни слова. Так жила она в глубочайшей тоске, не зная, что ей делать, не находя ни в чем успокоения, и ее безутешная страсть с каждым днем становилась все сильнее и сильнее. Некоторое время она прожила в таком горестном настроении, хорошо понимая, что лишь стыд удерживает ее от признания Уго в своей любви. Поэтому она решила, раз уж она открыла свое сердце для столь постыдной страсти, открыть также и свои уста и, отбросив всякую стыдливость, добиться своего. Не доверяясь никому, она была намерена во всем открыться Уго.
Когда она пришла к этому решению, случилось, что маркиз Никколо, вызванный герцогом Филиппе Висконти, отбыл в Милан, где он должен был прожить несколько дней. И вот однажды маркиза, сидя у себя в комнате, всецело отдавшись мыслям о своей страсти, не будучи в состоянии более сдерживать себя и считая, что настал подходящий момент для осуществления ее намерения, велела позвать Уго будто бы для разговоров о важных вещах. Тот, мысли которого были очень далеки от мыслей маркизы, поспешил к ней явиться и, после обычного приветствия, сел, по ее желанию, рядом с ней в ожидании, что она ему скажет. Маркиза старалась немного овладеть собой, ибо в ней любовь боролась со стыдом; побежденная под конец любовью, заставившей ее забыть и стыд и честь, вся зардевшись и едва переводя дух, дрожащим и прерывающимся голосом, которому мешали рыдания и слезы, струившиеся ручьями, стараясь быть как можно спокойнее, она так начала говорить:
