Правый глаз затек, набух, перестал видеть. Зато левый по-прежнему все замечал – вот тот, кто сидел на корточках, стал выпрямляться, с красного лица отрываются тяжелые капли, руки поддерживают низ живота, будто без них он лопнет и разлетится на куски. Вот тот, кто загораживал дверь, сделал шаг вперед, в комнату, ближе к ней, к Дине – ей тоже пришлось отшатнуться. Вот в освободившейся прорези двери промелькнула еще одна фигура, хрупкая, изящная, протиснулась в комнату, замерла у стены. Как же все-таки сложно видеть одним мутным глазом. Конечно, это удлиненное лицо она знает, да и красные губы на размытой бледности. Сейчас контраст еще отчетливей – то ли лицо стало более бледным, то ли губы налились багровым. Они раскрываются, что-то произносят, но тихо, едва-едва, надо напрягаться, чтобы расслышать.
– Извини, но мы не зависим от себя, – вот что шептали губы на мраморно белом лице. – Совсем не зависим, мы здесь все, как ты, мы все…
– Ах ты, маленькая сучка, – заглушил багровые губы громкий мужской голос, сильный, злой, в нем звучала угроза. – Ах ты, сучка, ты зачем убежала? Да еще Пола вон как раскрасила. Он же тебя любил без отдыха, втюхивал в тебя, не жалея себя, а ты сучка неблагодарная. Ничего, скоро попищишь, я тебе такое устрою, попка разорвется. А ее сращу с твоей…
– Бен, перестань, – снова проговорили женские губы, снова тихо, но Бен почему-то послушался, замолчал.
Бен? Гд е она могла слышать это имя? Гд е могла видеть это простоватое лицо с накачанной бычьей шеей? Нет, сейчас не вспомнить, у нее нет времени на воспоминания. Потому что Бен шагнул к ней, его огромные, налитые мышцами руки потянулись к ней, почти достали, почти зацепили толстыми пальцами.
Она все же успела отпрянуть, – шаг вправо, с левой стороны она еще может видеть, шаг назад, там окно, – если она успеет вскочить на письменный стол, если окно открыто, она сможет выпрыгнуть в него. Кажется, они на первом этаже, а даже если на втором, она все равно выпрыгнет. Пусть сломает ноги, но ее заметят люди, подберут, а она им все расскажет. Теперь, когда она многое поняла, она сможет рассказать.
На стол было не так легко влезть, Дина подтянула вверх ногу, уперлась коленкой в столешницу, попробовала подтянуться на руках, но коленка отказывалась принять на себя тяжесть тела, подламывалась, скользила. Пришлось лечь животом, наползти на стол, уколоться пером раскрытой ручки, перевернуться на спину, прокатиться по плоской поверхности, втянуть вслед за телом неумелые ноги.
– Ну и что, ну и куда ты теперь? – повторял Бен: он улыбался, качая головой. – Куда ты? Тебе что, не нравилось? Не волнуйся, в следующий раз понравится.
Он никуда не спешил, этот тупой Бен, а напрасно, потому что она вскочила на ноги, отдернула тяжелую, плотную штору, – оказалось, что за окном кромешная темнота, – надавила на раму. Рама не поддалась, Дина пригляделась, осела по скользкому стеклу – с обратной стороны окна давили непроницаемые тяжелые ставни.
Бен в восторге захохотал:
– Надо же, птичка хотела выпорхнуть в окошко. Да тут порхай не порхай, кричи не кричи, никто не увидит и не услышит. Так что в окошко не улетишь. Ничего, не волнуйся, птичка, скоро полетаешь от кайфа.
Что-то кольнуло в ладонь: ах да, перо ручки. Зачем она ее подняла со стола? Выход! Вот он, выход! Единственный! Только один! Последний!
Она вскочила на ноги, забилась в самый угол, сжалась еще умеющим сжиматься телом, – перьевая ручка в руке, рука у самого горла, просто надо высоко задрать голову. И вот оно, горло, открытое, беззащитное, его так легко поранить, пробить насквозь, тем более острым, длинным, железным пером.
– Я убью себя, если ты подойдешь! – закричала Дина, но из горла вылетело только хриплое бульканье.
Тупая ухмылка на тупой физиономии Бена замерла, скукожилась, слетела, как шелуха.
– Ты, сучка, меня еще пугать будешь? Да я из-за твоей дырки…
Но тут он замолчал, потому что девушка с яркими губами, ах да, ее зовут Линн, вдруг произнесла непривычно твердым, непривычно отчетливым голосом:
– Не подходи к ней, Бен. Она не в себе, ты что, не видишь? Она точно проткнет себе горло.
– Да мне-то чего? Пусть все что угодно себе протыкает. Одной дыркой больше, одной… – начал было Бен, но сбился, замолчал.
– Ты потом сам будешь отвечать, – пригрозила Линн. – Кит будет в ярости. Тебе и так достанется, что она соскочила с иглы и едва не сбежала.
Дина слышала их разговор, даже понимала смысл, но он ничего для нее не значил. Ей было все равно, что они решат, о чем договорятся, она знала лишь одно – один шаг в ее сторону, и она заставит руку вогнать перо в горло, она уже чувствовала, как поддалась, прогнулась кожа от вдавленного острия, как резь, разбегаясь от шеи, достигла позвоночника. Оставалось чуть добавить усилия, увеличить силу нажима, и кожа прорвется, железное острие войдет внутрь.
Она представила: жесткий отточенный кусок метала, застрявший в горле, острая боль, станет трудно дышать, брызнет кровь, наверное, темная, если смешается с чернилами. Рукой она инстинктивно зажмет рану, но кровь будет пробиваться струйками сквозь сжатые пальцы, она проходила в школе – там колоссальное давление, в шейной артерии. Все будут кричать, звать на помощь, звонить в больницу, а она, залитая кровью, с горящими глазами, так и не сдавшаяся, не отдавшая им себя, там, на постаменте письменного стола, у всех на виду начнет терять силы либо от нехватки воздуха, либо от потери крови, и наконец осядет вниз на дрожащих ногах, победно улыбаясь перед смертью. А им ничего не достанется, кроме ее трупа, они не получат ни ее чувств, ни эмоций, а значит, не получат души.
Промелькнувшая в воображении сцена показалась Дине настолько привлекательной, найденный выход таким простым и естественным, что ее рука еще сильнее сжала перо, похоже, оно уже прокололо кожу, уже капнула первая капля. Дина взглянула вниз: капля ударилась о поверхность стола, распалась на множество мелких капелек, – они были совершенно алыми, значит, чернила не успели раствориться в крови.
Нет, она не чувствовала страха, только восторг, пьянящий, кружащий голову, восторг от ожидания неминуемой смерти, которая не назначена кем-то извне, а была ее собственным, сознательным выбором. Как ей нравилась сейчас эта красивая комната с тяжелой мебелью, последняя комната, которую она видит, как нравились расширенные, полные ужаса и мольбы глаза красивой девушки Линн. Как смешно отвисла челюсть у идиота Бена, как нелепо затряслись руки у привалившегося к стене исцарапанного парня. Они что-то говорили хором, кричали, но она не слышала, – рука все сильнее давила пером в шею, боль растекалась и захватывала голову, но она была чудесной, эта боль, спасительной, освобождающей.
