Он пробежал часа три или четыре, и давно уже вырвался из оврага, и несся среди воя ветра, в снежной метели, ничего не видя, но все-таки чувствуя, что бежит именно, куда ему нужно, когда его схватили чьи-то сильные, жилистые руки. Он пытался еще бежать, но тут его так сдавили, что у него прервалось дыханья, вот его подняли в воздух, и понесли куда-то. Он не знал, сколько продолжалась эта тряска — он знал только, что несут его очень быстро; и вот, когда в глазах его стало темнеть, показались какие-то огни — да это были большие костры — много больших костров, у каждого из которых теснились, пели песни, смеялись какие-то странные, похожие на мумий создания. Между тем, вскоре вышли они к большому шатру, перед котором было особенно много этих «мумий» — и все то они пребывали в таком восторженном состоянии, что, можно было подумать, что у них проходил какой-то великий праздник.
Но вот его внесли: в центре шатра горел пламень, и на вертеле поджарилось несколько заячьих тушек — над зайцами хлопотал некто, кого разве что в мрачную шутку можно было назвать поваром — больше всего он похож был на скелет обтянутый кожей. Помимо его, в шатре, за грубо сколоченным столом сидело несколько изможденных созданий, которые очень возбужденно переговаривались, и, казалось, сейчас сами запоют, от своего упоительного восторга. Они так увлеклись, так разгорячились своим разговором, что даже и не заметили, что внесли Сикуса.
Сикус никого из них не узнал, а вот перед читателем открылись знакомые лица: среди говоривших был и Барахир, и три брата. Причем Дьем так разгорячился, что делал стремительные круги вокруг стола, и даже не замечал этого — и никому не казалось это странным, хотя ходил он так в течении вот уже целого часа. Как же изменились братья!
Я пока не говорю о внутреннем, но только о внешнем — как же исхудали они, как же изодрались. Сами лица их посуровели, выделились скулы, некогда нежная кожа огрубела, приняла более темный оттенок. Свои длинные русые волосы, они теперь перевязывали узелком, а на лице Дитье художника появилась небольшая русая бородка. Нет — это были уже не те нежные юноши из Алии; хотя и воителями их нельзя было назвать, но вот мужества в них прибавилось: глаза так и пылали, так и жаждали какого-то действия; даже и голоса их огрубели, стали более хриплыми, басистыми. Между прочим, разговор их был весьма и весьма занимательным:
— Мы атакуем это орочье царство с хода! Я так считаю! — выкрикивал один из бывших здесь Цродграбов. — Нам все равно: ворота не ворота. Мы не будем останавливаться, мы не станем вести переговоров — мы нападем на них схода. Они даже и не поймут ничего, а мы уже промчимся через их царство, и дальше, к западу, к благословенной земле! Мы ж стеной будем идти, что нас, двести тысяч остановить может?!..
— Хорошо говоришь, Тардар. — пророкотал Барахир, и широкие глаза его распахнулись еще шире, вспыхнули безумным, испепеляющим светом. — …Но мы должны знать, что ждет нас! С орками могут быть драконы, что ж выставим мы против небесного пламени.
Тут вскочил другой Црогдраб, и голодным голосом возвестил:
— Но нужна еда! Не о себе забочусь! Тьфу на мой живот, хоть он и трещит, и рокочет вот уж несколько дней кряду!.. Вон зайчики жарятся, но не для нас, а для детей! И правильно! Но это ж единственные зайчики которых нам выловить удалось!.. О детях тоскую! Где для них всех еды, кроме как ни в орочьем царстве найти?!.. Все счастье — но дети малые могут не выдержать! Я говорю: на слом!..
Барахир обернулся к повару-скелету, спросил:
— Готова ли еда?
Тот кивнул, и тогда, по знаку Барахира были введены несколько скелетообразных женщин, которые несли своих иссушенных, едва живых чад — (для этого были отобраны самые голодные). И вот повар, сам глотая слюни, начал отрезать от жаркое, маленькие кусочки, передавать по очереди подходящим матерям, ну а те уж — кормили своих детишек, среди которых ни одному не было больше пяти лет. Когда повар смотрел на женщин и детей, взгляд его сиял приветливым счастьем, но стоило ему только бросить случайный взгляд на жаркое, как взгляд уж становился совершенно безумным, сиял сильный страстью, которую он с величайшим трудом подавлял, и даже порезал свои тонкие костлявые пальцы — порез был до кости, но не выступило ни единой капельки крови.
Все это: как порезал он свои пальцы, как безумно вспыхивали его глаза — все это с болезненным, пристальным вниманием отмечал Сикус. Человеку этому вспомнился давний его город, судилища с бесчеловечными истязаниями жертв; и сам он, как схватили его эти железно-жилистые ручищи, прибывал в таком напряженном состоянии, что у него на лбу выступили капли пота. Вообще, от напряжения последних дней, у него темнело перед глазами, и все представлялось в каком-то уродливо искаженном свете. Он ожидал насилия, он ожидал, что его сейчас будут страшно терзать — надвигались эти заячьи обжаренные тушки, и вновь — воспоминания с тех судилищ — нет — уж и не заячьи, а человеческие это тела — и так же его будут жарить над огнем, и разрезать ножом. Он уже не сомневался в этом — и он весь лихорадочно дрожал — и жаждал, чтобы лихорадочно бьющееся сердце лопнуло, чтобы тьма наступила — нет — он жить жаждал — уж он то знал, что во тьме его ждет…
Между тем, на Сикуса обратил внимание Даэм-музыкант, и, теребя свою русую бородку, порывисто вскочил, и воскликнул с жалостью:
— Посмотрите какой несчастный! Чем мы можем помочь ему?!
Он сам, первый подбежал к нему, опустился на колени, и стал вглядываться в его лицо.
— Кажется, я видел тебя где-то раньше. Нет-нет — только показалось. Чем же помочь — вы только взгляните, как страдал он. Он же на мертвого больше похож! От жаркое… нет — от жаркое не удастся — там же все уж на деток поделено. Ах, не могу смотреть!.. Ну, вы только взгляните на него — неужели никакой еды не найдется?
— Ты же знаешь — мы сами три дня ничего не ели. — сдержанно молвил Дьем-астроном.
Дитье-художник смотрел на все это отрешенно, и вот теперь проговорил голосом смиренным, каким должен бы говорить мученик, с радостью, ради высшего блага, принявший свои страдания:
— Три дня, не так много. А помните, братья, как шли мы от Алии милой? Вот там нам были посланы тяжелые испытания. Помните ли, как истощились запасы, и семь дней один лишь снег да лед был представлен для наших желудков? А здесь то земля уже добрая, здесь не пропадем. Самое тяжелое позади, а впереди все лучше и лучше будет…
Тем временем, Барахир расспросил того Црогдраба, который принес Сикуса, и, довольно кивнув, сам к нему подошел, спрашивал: «Откуда ты бежал? Где твое селение?» — при этом он быстро обыскал его, и вот уже достал из потайного кармана сверток, от которого тут же разлились золотистые лучи по шатру.
— Как мед! — порывисто и восторженно проговорил Даэм.
Сикус отдернулся от этого голоса, как от удара, закрыл изможденное лицо свое трясущимися руками, и не в силах был сдержать рыданий — Даэн обнял его за плечи, стал говорить утешительные слова, но несчастный ничего не понимал — он все больше веровал в то, что его будут терзать.
Между тем, Барахир вернулся к столу, и быстро осмотрел, а затем — столь же быстро сломал печать; из конверта, словно крыло бабочки, выпорхнуло послание, — материал, на котором оно было написано, был таким легким, что оно не падало на стол, но плавно закружило в воздухе; казалось — это некая небесная красавица в длинном сияющим ясным небом платье — от послания по шатру разлился такой чудесно-милый аромат, что все обернулись — и озаренные этим светом улыбки засияли на иссушенных ликах.
Тут Сикуса подхватил какой-то незримый вихрь: жар ударил в голову — то ли любовь, то ли ненависть пришли на место ужасу, и он почему-то решил, что вот оно — мгновенье, которое все решит. И вот он коротко вскрикнул и, вырвавшись из объятий Даэна метнулся к этому листу — никто еще и не понял, что происходит — а он уже схватил этого воздушного танцора, увидел плавные, похожие на эльфийские письмена, еще какую-то карту, но вот уже запихал все это в рот; стремительно проживал — и вот послание расплылось благоуханным медом, и он проглотил его — тут даже и полегчало ему, в глазах прояснилось. Он с вызовом поглядел на всех них — что, мол — я свое дело выполнил, а теперь вы можете делать со мной, что угодно; главное, что совесть чиста.
Барахир нахмурился, взял его своей сильной рукой за плечо, но взял осторожно, не собираясь ни давить сильнее, ни вообще, как либо грубо обращаться с этим жалким, изнуренным созданием.
— Зачем же ты так? — проговорил он спокойно, но, все-таки, в голосе его слышалось некоторое раздражение, направленное, впрочем, больше на себя, за собственную то нерасторопность. — Мы же здесь люди новые, зла никому, кроме орков, не хотим; и знать ничего не знаем. Ты вот с посланием бежал, а нам знать важно, о чем оно — о войне, иль о мире; кто где армию собирает, кто кого предупреждает. Очень важно знать, ведь, ежели ты так один сквозь эту вьюгу бежал значит не так далеко от тех, кто вручил его тебе. Мы хотим быть вашими друзьями; и, ежели вы, например, на орков собираетесь мы примкнем к вам…
