Вызвалось несколько бывших в шатре Цродграбов, однако, Барахир избрал только двоих самых сильных, они и отправились. Даэн стал хлопотать над Сикусом — ему помогали двое из тех матерей, которые оставались со своими чадами в шатре.
На лбу Сикуса выступала испарина, ее вытирали, но она тут же выступала вновь, он весь так и пылал — даже можно было почувствовать тот жар, который от него исходил — его сухие растрескавшиеся губы беспорядочно выталкивали из себя слова, но чаще всего вырывалось слово: «Тьма».
* * *
А в тьме, за пределами лагеря Цродграбов, там где полчища снежинок в стремительном кружеве сшибались друг с другом, там где выл, то нарастая то опадая ветер — да так выл, что казалось, что все это происходит в глотке исполинского волка — там, у грани небольшого оврага, за вздымающимся над корягой сугробом укрылись трое: Вероника, Рэнис и Сильнэм. Лучшего наблюдательного пункта им, наверное, было не найти. Коряга изгибалась так, что под ней как раз оставался проем, в котором видны были отблески костров, и даже фигурки Цродграбов; а, когда ветер достаточно умолкал, слышались и восторженные голоса их.
— Ну, вот и дошли. — молвил Рэнис. — Что ж: одно ясно — это не орки. Скорее — это люди. Раз уж пришли — пойдемте в их лагерь, а то снегом занесет…
Сильнэм презрительно усмехнулся — обнажил свои желтые клыки:
— Сами же мне не доверяли, а теперь без всякой осторожности, в их лагерь стремитесь?..
Рэнис даже смутился, метнул быстрый взгляд на Веронику, пробормотал:
— Я не о себе забочусь, а согреться надо… Вот что: я пойду вперед, в этот лагерь; все разведаю; ну, а ежели через час не вернусь, так… отходите…
Сильнэм еще раз усмехнулся:
— Тебя наверняка схватят. Ты что, был когда-нибудь лазутчиком?.. Смотри, сколько их — неужели думаешь, что тебя не заметят?
— Все-таки я пойду. — проговорил Рэнис, глядя на Веронику. — Просто нам нельзя здесь дольше оставаться — этот ветер… я все узнаю…
— Нет — подожди. — Вероника схватила его за руку, и, поднеся к губам своим, стала целовать. — Неужели думаешь, что я отпущу тебя?.. Нет, нет — никогда, только если вместе…
Рэнис вздрогнул от счастья, а она уж поцеловала его в веко, затем — в лоб, в щеки… и вот уж все лицо его было согрето. Но, вместе с блаженством, ему было больно — он видел, что она, худенькая, в своей легкой одежке, совсем продрогла, видел, какое бледное ее личико — нет, трудно было смотреть на ее личико — ее сияющие нежностью очи привлекали к себе все внимание. И он, так мало ведавший в своей жизни нежности, с жадностью эту нежность поглощал. Но вот вскочил на ноги — ибо охватило его сильное чувство — он готов был сделать ради нее Все! Да как же она, самое прекрасное, что есть в мире могла страдать?!
И вот он прохрипел: «Я все узнаю, я и огонь вам принесу!» — и бросился, обогнув корягу, к лагерю Цродграбов. Но он успел сделать лишь несколько шагов, так как там наткнулся, на двоих — могло показаться, что эти двое из земли выросли, однако, на самом то деле, они бегом мчались от лагеря, и за снежными вихрями их действительно трудно было разглядеть — Сильнэм, правда, увидел их и раньше, однако — смолчал.
И для тех, и для других столкновение было совершенной неожиданностью. Рэнис все еще пребывающий в движении сильного своего чувства, все еще видя пред собою нежный взгляд Вероники, посчитал, вдруг, что — это какие-то враги, что они хотят сделать что-то плахой ЕЙ — и вот вцепился он первому же из них в горло, вместе они повалились на снег — стремительно завихрились там в яростной борьбе. Второй Цродграб навис над ними, пытался схватить Рэниса, но тут бросился на него Тгаба-Сильнэм, и нанес удар своим ножом — он разорвал шею Цродграба надвое, и готовый сорваться вопль так и умер не рожденным.
Рэнис управился с первым Цродграбом, и теперь сидел на нем, все еще сжимая за шею. Все это заняло столь малое время, что Вероника сначала и не поняла, затем же вскочила, и подбежала к тому Цродграбу на котором сидел Рэнис — вот она уже на коленях, вот уже отводит руки Рэниса от его шеи.
— Зачем же?..
В ее плачущем голосе, столько любви было, что Рэнису стыдно стало за совершенное, за эту вспышку гнева, он чувствовал будто был облит какой-то мерзкой грязью, и вот грязь эта въедалась в тело его, к самому сердцу подбиралась. Он глядел на посиневший лик этого Цродграба, и тут ему страшно стало — ему казалось, он совершил что-то непоправимое, от чего разрушиться весь мир, и он проклинал себя, и даже зубами скрипел от жгучей сердце боли. Никогда ранее не испытывал он таких мучений из-за совершенного убийства — он привык ненавидеть, и свершать то, что ему казалось истинным; а тут то, одним этим плачущим, полным всепрощающей любви вопросом: «Зачем же?..» — все перевернула в нем Вероника…
А девушка провела своими легкими, теплыми ладошками по распухшей шее, затем нагнулась, несколько раз эту шею поцеловала. Потом таким ясным и счастливым голосом, будто — это был ее век любимый брат, проговорила она: «Он жив… Бедненький…» — и она поцеловала этого Цродграба в губы.
И тот бы был грязным, и недостойным, кто мог бы этим поцелуем возмутиться, кто бы посмел сказать, что не подобает так вести себя девушке. Надо было слышать, как молвила она этот «бедненький» — как поцеловала, наконец. Это же был святой поцелуй; и дай то небо, чтобы люди, хоть не в этой эпохе, хоть когда-то, выросли бы душами до такого состояния, что в каждом встречном видели бы брату иль сестру; чтоб в каждом-каждом видели любимого, за которого не страшно принять любые муки, ради которого дух идет на любые свершения. И вот она коснулась этим святым поцелуем его губ — вот вдохнула в него своего легкого небесного дыханья, и он ожил; он открыл глаза, и вот уж смотрел на нее с признательностью — как смотрел бы он на любимую сестру.
Тгаба уже был рядом, он спросил резко:
— Ну, оживили?.. — и, не слушая ответа, спрашивал у Црогдраба. — Отвечать кто вы, и по какому делу шли?.. — при этом он достал окровавленный нож и провел возле его лица.
Црогдраб попытался что-то сказать, но ему было тяжело — он закашлялся.
— Оставьте, зачем же вы так? — молвила Вероника, и тут же склонилась над Цродграбом, и вновь покрыла его шею нежными поцелуями.
А орк-эльф, вспомнились далекие дни, когда он жил окруженный подобной вот любовью — смутно-смутно ему припомнились — но, все-таки, кольнуло сердце. Все-таки хоть на какое-то время позабыл он о своих кознях. И он отстранился, и, видя, как покрывает она шею поцелуями, вдруг и сам захотел так же чувствовать, но и понял, что между ним и Вероникой лежит бесконечная пропасть… и тогда он заскрежетал клыками, и с еще большей силой погрузился в злобные свои козни.
Через пару минут Цродграб пришел в чувства, и несмотря на протесты Вероники, заявляя, что это жизненно необходимо для них, Сильнэм приступил к допросу.
Вообще, надо отметить, что дерганный и мучительный язык Цродграбов, не похожий ни на один другой язык Среднеземья, был бы непреодолимой преградой, если бы не Барахир — ведь как же было не выучить речь того, кто был по их мнением сошедшим с небес богом, или, по крайней мере, посланцем его? Выучить, конечно, было не легко, многие примешивали еще свои старые словечки, но вообще же, «божественный» язык все больше укоренялся среди них. Потому этот Цродграб понял Сильнэма, и начал длинный и торжественный рассказ о своем народе, а больше — об Барахире; его рассказ больше походил на религиозную проповедь, и Сильнэм нетерпеливо перебил его:
— Мне эти бредни неинтересны. Выдумки ваших примитивных мозгов оставь при себе. Мне же рассказывай куда сейчас шли?..
У Цродграбов не было таким понятий, как хранение тайны, и Барахир их не научил — не довелось еще. Потому и отвечал он прямо, все, что знал: мол, некоторое время назад схватили некоего человека тощего и жалкого, у него было послание, но настоящий гонец — лань осталась где-то в снегах, и требовалась ее найти, пока не замел ее снег.
— Это Сикус. — молвила проницательная Вероника, и тут же нежным своим голосом, как в спокойной жизни, интересуясь об угощенье добрых гостей, спросила. — Хорошо ли накормили его?.. Как он там? Бедненький — замерз, наверное?
Цродграб, с жадностью вглядываясь в очи ее и блаженно улыбаясь, сбивчиво пересказал об удивительном поведении Сикуса, а так же о том, что для него нашелся кусочек жаркое, и остался нетронутым, до тех пор, пока он не очнется.
И вот Вероника прониклась нежным чувствам уже и ко всем тем, кто был в лагере — да, теперь она любила и жалела каждого из них — она уже едва не плача, стала расспрашивать, как же там терпят все это дети малые, и, когда узнала, в каком бедственном они положении, даже и заплакала.
— Ничего, ничего. — блаженно улыбаясь, тихо говорил Цродграб. — У нас такие чувства!.. Для нас голод — ничто!.. А знаешь, знаешь… ты, ты была бы прекрасной сестрою!.. В тебя такая мудрость — сердца мудрость, что… мы избрали бы тебя своей королевой… Будь с нами, и у нас еще счастливей, еще светлее станет…
