Сознавал это автор «Песен Мальдорора» или нет, но своим «сверхплагиатом» он стал провозвестником грядущей модернистской «игры в бисер», демонстратором условности и игрового начала творчества, первопроходцем «литературы наизнанку», в которой собственное видение тождественно иронической гримасе карикатурно изображенного прототипа.
Георгий Косиков:
Опыт Дюкасса учит наслаждаться накопленными богатствами, а не создавать новые, он учит, что никакая непосредственность через посредство литературы невозможна в принципе и что человеку, избравшему ремеслом писательство, не дано преодолеть условность, разомкнуть круг литературных языков и вырваться за его пределы; каким бы оригинальным ни было его слово, оно способно лишь расширить этот круг.
Для писателей-постмодернистов (от X. Л. Борхеса до У. Эко) опыт Дюкасса оказался бесценен, и тем не менее ясно, что литература в целом, литература, желающая жить и развиваться, не может идти по его пути. Но она не может и не учитывать его уроков: откройте Лотреамона – и вся литература окажется вывернутой наизнанку; закройте Лотреамона – и, хотя все вроде бы вернется на свои места, вы заметите, что уже не испытываете к литературе того наивного доверия, которое было у вас прежде.
Философская антропология «Песен Мальдорора» – предчувствие «Полых людей» и «Бесплодной земли»:
Я насмотрелся на людей, мерзких уродов с жуткими запавшими глазами, они бесчувственнее скал, тверже стали, злобнее акулы, наглее юнца, неистовей безумного убийцы, коварнее предателя, притворней лицедея, упорнее священника; нет никого на свете, кто был бы столь же скрытен и холоден, как эти существа, им нипочем ни обличенья моралистов, ни справедливый гнев небес!
Пусть вознегодует океан и поглотит разом все корабли, пусть смерчи и землетрясенья снесут дома, пусть нагрянут мор, глад, чума и истребят целые семьи, невзирая на мольбы несчастных жертв. Люди этого и не заметят. Я насмотрелся на людей, но чтобы кто-нибудь из них краснел или бледнел, стыдясь своих деяний на земле, – такое доводилось видеть очень редко.
Дюкасса не без оснований числят предтечей будущих «путешественников на край ночи» – он первым сгустил до высокой концентрации человеческое зло, сатанинское начало, «разогрел до белого каления сложившееся на заре XIX века… трагическое жизневиденье».
«Песни Мальдорора»
О три суровые математики, я не забывал вас с тех пор, как ваши мудрые уроки, слаще меда, вошли в мое сердце подобно живительной влаге. Арифметика! Алгебра! Геометрия! Великая троица! Лучезарное триединство! Безумен тот, кто не узнал вас! Ваши скромные пирамиды переживут пирамиды Египта, эти муравейники, возведенные рабством и глупостью. Спасибо вам за бесчисленные услуги, что вы мне оказали. Спасибо за необычные свойства, которыми вы одарили мой ум. Без вас я, быть может, проиграл бы свою борьбу с человеком. При помощи этого устрашающего орудия я обнаружил в человечестве, нырнув на самое его дно, укрывшуюся напротив отмели ненависти черную и омерзительную злобность, погрязшую в смертоносных миазмах, восхищенно созерцающую свой пуп. Первое, что я обнаружил в сумерках людского чрева, – зло! этот роковой порок. С отравленным оружием, которым вы судили меня, я заставил сойти с пьедестала самого Создателя! Он скрежетал зубами, но стерпел это позорное оскорбление, так как его противник был сильнее. Но я брошу его, как клубок бечевки, чтобы лететь, снижаясь, всё дальше… О пресвятые математики, дайте мне силы, не оставляйте меня до конца моих дней, утешайте меня в людской злобе и несправедливости мироздания!
Брат пиявки (Мальдорор) медленно шел по лесу. Наконец он вскричал: Человек, если ты увидишь мертвую собаку, перевернувшуюся на спину и прислоненную к плотине, которая не дает ей уплыть, не трогай рукою, как все это делают, червей, выползающих из ее раздутого брюха, не рассматривай их с удивлением, не открывай ножа, чтобы вырезать их еще больше. Помни, что с тобою будет то же, что с этой собакой. Какой тайны ты ищешь!
Что это за существо, там на горизонте, которое дерзновенно приближается ко мне кривыми, беспокойными скачками? И какое величие, смешанное с безмятежной нежностью! Его взгляд, хотя и мягкий, глубок. Его огромные веки от ветра кажутся живыми. Встречаясь с его чудовищными глазами, я дрожу всем телом. Оно окружено ореолом ослепительного света. Как оно прекрасно!.. Каким ты должен обладать могуществом! Лик твой более чем человечен. Он печален, как мир, прекрасен, как самоубийство… Как! Это ты: жаба! Толстая несчастная жаба… Прости. Зачем пришла ты сюда, в этот мир проклятья? Но что ты сделала с твоими липкими, вонючими бородавками, чтобы иметь столь кроткий вид? Когда ты спускалась оттуда, сверху, я видел тебя. Бедная жаба! Тогда я думал о бесконечном и о моем бессилии… Ты немного утешила меня, но мой колеблющийся разум повергает меня ниц перед твоим величием… Сложи свои белые крылья и не гляди вверх, подняв беспокойные веки.
Пресытившись в конце концов потным духом своей подруги, он возжаждал растерзать ее живую плоть по жилкам, но пощадил, ибо она была женщиной, и предпочел подвергнуть этой пытке кого-нибудь из мужеского пола. Призвав некоего юношу из кельи по соседству, беспечно заглянувшего в сию обитель поразвлечься с девками, он велел ему подойти поближе к ложу. Я не мог видеть, что в точности произошло между ними, поскольку обломанный копчик мучительно болел и не давал приподняться с полу. Но как только мой хозяин смог дотянуться до юноши рукой, клочья трепещущего мяса полетели на пол и упали подле меня. Они-то и поведали мне шепотом, что хозяин выдрал их, схватив несчастного за плечи и притянув к себе. Несколько часов боролся юноша с неизмеримо сильнейшим противником и наконец поднялся с ложа и горделиво распрямился. Вся кожа с его тела была содрана, вывернута наизнанку, спущена, как чулок, и волочилась за ним по каменному полу.
На мне короста грязи. Меня заели вши. Свиньи блюют при взгляде на меня. Кожа моя поражена проказою и покрыта струпьями; она лопается и гноится. Не касается ее влага речная, не орошает ее влага небесная. На темени моем, словно на навозной куче, выросла купа огромных зонтичных грибов на мощных цветоножках. Четыре столетия восседаю я в полной неподвижности на давно утратившем первоначальный вид сидении. Ноги мои пустили корни в землю, полуодеревеневшая плоть по пояс превратилась в некое подобие кишащего гнусными насекомыми ствола. Но сердце еще бьется. А как бы могло оно биться, если бы гниющий и смердящий труп мой (не смею называть его телом) не служил ему обильною пищей! Под левою мышцей обосновались жабы и, ворочаясь, щекочут меня. Смотрите, как бы одна из них не выскочила
