Над ним наклонилась встревоженная Анита:
— Бог мой, ты кричишь во сне. Ты весь вспотел!
— Воды! — приказывает он.
— Я сейчас позову горничную, она подаст.
— Не надо. Она отравит меня!
— Что ты говоришь, подумай! Могут дети услышать, охрана…
— К дьяволу! Подай сама да шевелись, когда тебе говорят.
— Боже мой, боже мой, ты выглядишь, как больной. Я сейчас, я сейчас…
— Ты меньше разговаривай, а скорее подавай!
Что-то шевельнулось под кроватью, глухо зашлепало по полу.
— Это наш дог, не бойся… Он караулит наш сон…
— Дог? Это хорошо… Ну, ложись спать да не охай мне над головой…
Глухая тишина воцаряется в квартире. Только изредка зарычит спросонья дог. Видно, и псу снятся какие-то тревожные сны.
3
Бывший пункт по заготовке сена находился недалеко от улицы, на которой жил Заслонов. В каких-нибудь десяти метрах от дороги всегда стояли огромные стога заготовленного сена. Контора пункта была рядом с квартирой инженера. Немцы восстановили заготовительный пункт. Рядом с ним, на улице, постоянно толпился народ, приезжали и отъезжали подводы из разных деревень, приходили люди за получением квитанций на сданное сено. Обычно посетители заходили погреться и на кухню квартирной хозяйки Заслонова. Оставляли коней на ее дворе.
Еще с вечера Заслонова предупредили, что в воскресенье утром «привезут сено». Действительно на улице в воскресный день выстроился длинный обоз. Подъезжали и останавливались все новые и новые подводы. Из кухни доносились голоса крестьян-возчиков, которые зашли погреться, выпить воды. В коридорчике, отделявшем квартиру инженера от кухни, громко топали намерзшие валенки, поскрипывали сапоги. Люди заходили, выходили, обменивались скупыми словами о зиме, о морозе, о плохих мостах, которые дают себя знать.
Заслонов услышал чей-то стук в дверь своей комнаты. Когда он открыл, у порога стояло двое крестьян, один пожилой, другой помоложе. Оба одеты были в овчинные тулупы. В руках держали кнуты. У молодого через плечо свисала обыкновенная деревенская торба. Мохнатые бараньи шапки и высокие воротники скрадывали черты лиц. И хотя Заслонов был предупрежден Чичиным о приходе этих людей, он узнал их не сразу. Старший, сбивая кнутовищем снег с валенок, неторопливо проговорил:
— Вы уж извините за беспокойство… Не скажете ли вы нам, который теперь час?
Заслонов сразу узнал этот голос:
— Который час? Это мы сейчас скажем… Заходите, заходите же!
И когда за вошедшими закрылась дверь, радостно взволнованный инженер очутился в мощных объятиях Мирона Ивановича. Трижды расцеловались. Не выпуская его из объятий и ласково похлопывая по спине широкой ладонью, Мирон шутливо проговорил:
— Что ж это я? Так и покалечить можно человека моими усищами!
И уже, отдирая намерзшие на усах и бороде ледяные сосульки, он забрасывал Заслонова вопросами:
— Ну, как живем, инженер? Как работаем? Все на немецкие совещания ездим? Ну что ж, брат, ничего не попишешь, служба! Однако служба службой, а к этому Гансу в гости, смотри, особенно не напрашивайся…
— Как видите, Мирон Иванович, в гостях я не засиделся и, как мне кажется, почтенному Коху малость влетело за его слишком пылкие чувства к моей особе.
— Холера бы их взяла, всех этих гансов! Осточертели они мне, до того, брат, осточертели, что и сказать трудно. Однако хорошо, что мы встретились. Через связных не поговоришь по душам, да и не передашь через других того, что хочется порой сказать с глазу на глаз! Однако что ж это я… Познакомься вот с товарищем. Начальник разведочной группы штаба западного фронта…
— Капитан Погибка! — руку инженера крепко пожал молодой человек с живым лицом, которое совсем не гармонировало с довольно-таки мрачной фамилией. И щеки, и вздернутый нос были усеяны таким множеством веснушек, что когда на лицо его попадали солнечные лучи, оно вспыхивало, словно костер. Это впечатление еще усиливала золотистая копна волос, которая выбивалась из-под облезлой бараньей шапки.
— Погибка? — машинально переспросил инженер.
— Да ты не удивляйся его фамилии… — сказал смеясь Мирон Иванович. — Фамилия что надо: погибал человек и не погиб, — тут, брат, длинная история, некогда сейчас рассказывать. Одним словом, от фамилии этой фашисты гибнут, а не кто-нибудь другой. А нам это и нужно.
— Я не о том, батька Мирон. С капитаном Погибка мы давно знакомы. Еще когда я собирался сюда со своей группой, капитан нас кое-чему обучал в штабе фронта, он и в дорогу нас напутствовал.
— Ну, коли так, значит, все в порядке… А теперь давайте ближе к делу, наговоримся в другой раз, в лучшее время. Скоро обоз соберется в обратный путь, а у нас, как известно, отдельного выезда нет. Чем ближе к людям, тем лучше. Вот можем тебя обрадовать, что мы теперь говорим непосредственно с Москвой. У капитана есть подходящая рация. Выкладывай, инженер, как твои дела, что видел, что слышал в Минске?
Сведения, собранные инженером в Минске, о результатах диверсионной работы на всех железных дорогах за месяц, особенно сводки, добытые непосредственно из диспетчерского управления, очень заинтересовали Мирона Ивановича. Договорились безотлагательно передать их в штаб фронта и Центральный Комитет партии.
Заслонов обещал доставлять такие сведения регулярно.
Он рассказал также обо всем, что делали его товарищи в депо, на станции, на дороге, на соседних дорогах, и чем больше он рассказывал, тем больше, казалось, разгорались черные уголья его глаз и словно вылетали из них жгучие искры. Слегка вздрагивали пальцы. Вся его подтянутая, худощавая фигура словно готова была вот-вот вспыхнуть, разгореться ярким пламенем.
— Скажу вам — хочется мне большего размаха в работе… Хочется так ударить, так ударить, чтобы земля горела под ногами у этих фашистских псов, чтобы копоть пошла от этой проклятой погани… Ходишь по своей земле, точно связанный. Приходится улыбаться тем, с которыми лучше всего разговаривать пистолетом. Приходится молчать, когда надо хватать за горло, бить, душить…
— Ну ясно! Мы, брат, понимаем!
— Но мне от этого не легче. Вот с вами хорошо. На душе легко становится, когда поговоришь со своими людьми. А мне месяцами не с кем словом обменяться.
— Однако придется тебе еще потерпеть. Нам сейчас крайне необходима твоя работа на транспорте.
— Я всегда готов, Мирон Иванович, выполнять любые ваши поручения. И не принимайте моих слов за жалобу или недовольство. Просто захотелось отвести душу со своими людьми. Это такое редкое удовольствие в моей жизни.
— Верно, Костя… Мы знаем, что ты не покинешь поста, на который привела тебя твоя собственная совесть. Не покинешь, пока не доведешь до конца порученного тебе партией дела. А теперь о главном, Костя. Мы ставим перед тобой такую задачу: помочь нашей авиации вывести узел из строя. Так вывести, чтобы на несколько недель полностью сорвать все перевозки немцев на нашей железной дороге. Шоссе мы берем на свое попечение.
Свидание подходило к концу. Договорились об очередных делах, о совместных действиях по борьбе с хапунами. Недавно гитлеровцы опубликовали закон о трудовой повинности всего трудоспособного населения и объявление о добровольной мобилизации на работу в Германию. В деревни потянулись отряды полицаев и немцев проводить облавы на «добровольцев». Отряды эти народ окрестил хапунами.
Смеркалось, когда немец-приемщик выписал последнюю квитанцию в конторе и обоз двинулся в обратный путь. Уже стемнело, когда он выбрался на шоссе.
4
Все наличные немецкие силы, размещенные в городке, были мобилизованы на борьбу с партизанами. И конный жандармский взвод, и специальная эсэсовская команда, и полиция, и остатки пехотного полка, прибывшего с фронта на переформирование, были посланы в район. Сначала немцы шли одной колонной, постепенно прочесывая ближайшие к деревням местности, устраивая повальные облавы и обыски в населенных пунктах.
Все это не давало никаких результатов. Далеко в леса не забирались. Выпали в тот год глубокие снега, и, казалось, ни одна живая душа не могла оставаться в лесах. Они стояли молчаливые, понурые, занесенные глубокими сугробами.
Мирон Иванович строго следил за тем, чтобы ничем не обнаружить местонахождение отряда, — в его планы не входило менять зимой базу, хотелось дождаться весны, когда черные лесные тропинки помогали партизанам, не связывали их с определенным местом. Фашисты разделились на группы. Им хотелось обойти побольше населенных пунктов. Если не попадались партизаны, можно было заняться облавами на молодежь, которая не являлась на вербовочные пункты, несмотря на все объявления и самые строгие приказы властей. Уже были направлены в городок первые партии «добровольцев», но они не дошли до города, не вернулись и посланные конвоиры. Жандармский взвод расстрелял в одной деревне несколько парней и девушек, расстрелял просто так, для острастки, для порядка. Но не успел он отъехать на несколько километров от деревни, как попал в жестокую засаду. Жандармов тридцать осталось лежать на дороге, остальных спасли резвые ноги коней. Ганс Кох, бывший вместе с жандармами, спасся только тем, что ехал позади и первым бросился наутек. Правда, он был слегка ранен в руку, и это дало ему повод впоследствии хвастать тяжелым ранением, якобы полученным им в борьбе с партизанами. Но в то время настроение у Коха было очень скверное, и он проклинал день и час, когда вздумал отправиться в эту экспедицию. Три роты пехотного полка тоже попали в перепалку, наскочив на засаду, но они понесли сравнительно небольшие потери, так как сразу залегли в снег, и открыли сильный огонь. Партизанская группа, которой руководил Апанас Рыгорович Швед, вынуждена была отступить перед регулярной частью, потеряв несколько человек убитыми и еле успев забрать пятерых раненых партизан. Фашисты побоялись, однако, преследовать группу и, обстреляв из автоматов ближайшие перелески, отступили.
