— Погодите! — прошептал он, чувствуя, что сходит с ума от страха и горя.
Свет угас так же внезапно, как и вспыхнул.
После гибели одного союзника и бегства двух других Эшлим остался один — и не узнавал места, где его оставили. Однажды ночью чумная зона раздвинула свои границы на две мили, а то и на три. Высокий Город наконец-то был взят. Позже Эшлим напишет:
«Кажется, все площади и улицы незаметно погрузились в состояние тихой запущенности. Обрывки бумаги крутятся на ветру у моих ног, когда я пересекаю пустое шоссе Аттелин, уходящее куда-то вдаль. Чаши фонтанов на площади Дельпин сухи и полны пыли, каменные плиты стали скользкими от птичьего помета, насекомые кружатся и падают в оранжевом свете фонарей на Камин Ауриале. Чума проникла всюду. Весь вечер в салонах и гостиных Высокого Города то и дело становилось тихо, в разговорах проскальзывали паузы и faux pas.[27] Опустошенный и усталый, я прислонялся к какой-нибудь знакомой двери, чтобы перевести дух. Скорее всего никто ничего не услышал, а если и услышал, то счел не более чем еще одной попыткой вторжения в их мирок, еще одним резким, одиноким звуком, который ненадолго оживит угасающую беседу, бесконечный обед с теплыми соусами и переваренной бараниной или на удивление невыразительную игру приглашенного по случаю скрипача — который потом качнет своим инструментом и пожалуется: «Ну и скверная же пошла нынче публика».
Душевный разор, в котором пребывает город, воплотился в невиданном прежде беспорядке улиц. Это город, который я знаю — и все же не могу найти в нем дорогу. Улицы становятся бесконечными. Переулки замыкаются сами на себя. Знакомые дороги повторяются в бесчисленных рядах пыльных каштанов и железных ограждений. Если мне удается выбраться к садам на Хааденбоск, я тут же заблужусь на Пон-де-Ар… и все заканчивается тем, что я стою на мосту и смотрю на собственное отражение, распадающееся в маслянистой воде. События, свидетелем которых я стал в башне Великого Каира, потрясли меня, но горе и стыд, которые охватили меня после смерти моего друга, все еще сильны. Кроме того, мне приходится бороться со стремительно нарастающим страхом за Одсли Кинг. Все забыли ее, кроме меня.
В итоге счастливый — или несчастный — случай привел меня на верхнюю площадку лестницы Соляной подати».
Здесь Эшлим столкнулся с Братьями Ячменя, Гогом и Мэйти, которые поднимались навстречу из Низкого Города, держа в объятьях огромное количество бутылок. Всю ночь они оплевывали полы в кондитерской Эгдена Финчера. Увидев, что Эшлим направляется в их сторону, они встретили художника сальными усмешками и побежали обратно, точно нашкодившие сорванцы, толкая друг друга и перешептываясь:
— Смотри, да это же викарий!
Но у подножия лестницы возле маленьких железные ворот, через которые предстояло пройти каждому, кто хотел попасть в Низкий Город, Братьев словно одолели сомнения. Они преградили портретисту путь, фыркая, покашливая и вытирая носы рукавами.
— Пропустите меня! — выдохнул Эшлим. — Думаете, мне охота тратить на вас время? Один мой друг уже умер, и в этом вы виноваты!
Братья смущенно уставились на носки своих «веллингтонов».
— Послушайте, ваша честь, — пробормотал Мэйти. — Мы не знали, что тогда было воскресенье. Простите.
В это время он украдкой пытался отчистить один ботинок ребром другого от вонючей глины. Его брат занимался тем же самым: сняв шейный платок, он безуспешно стирал пятна грязи, рыбьей слизи и затвердевшей крысиной крови со своего жакета. Воняло от него просто ужасно. Он робко поднял глаза и вполголоса затянул:
Изгнанные из Батлинса, Билстона и Мексборо,Наглые Братья Ячменя,Властелины спутанной нити…
— Вы что, спятили? — возопил Эшлим.
— Мы еще не ужинали, — признался Гог, поплевал на руку и пригладил благоуханные кудри своего брата.
Эшлим думал об Эммете Буффо, который за всю свою жизнь не знал ничего, кроме насмешек. Теперь он лежит, тихий и небритый, одетый бледным пламенем, на железной койке в Альвисе. Эшлим думал об Одсли Кинг, которая кашляет кровью в полутемной пустой мастерской на рю Серполе. Он думал о жадности Полинуса Рака, о пустой жизни Ливио Фонье и Ангины Десформес, о разочарованной умнице маркизе Л., чей разум растрачен в скандалах и играх в так называемое «искусство».
— Если вы действительно повелители этого места, — спросил он, — то почему вы не приносите ему ничего, кроме вреда?
Он взмахнул рукой, словно хотел очертить весь город.
— Вы что, не видите? Вы спустились с неба и испортили нам жизнь. Я устал считать, сколько раз вас вытаскивали из канала, рыгающих, беспомощных! Ни боги, ни короли так себя не ведут. Вы развлекаетесь — и обрекаете нас на пустую трату времени, на ублажение посредственностей, на безумие, беспорядок, страдание и преждевременную смерть! — Эшлим посмотрел в их огромные, робкие синие глаза. — Вы этого хотите? Если так, то грош вам цена, и мы лучше обойдемся без вас!
Поначалу Братья Ячменя изо всех сил изображали внимательных слушателей. Один то кивал, то подмигивал, в то время как другой, кривляясь, постанывая и пожимая плечами, показывал, что прекрасно знает: ситуация вышла из-под контроля и все пошло наперекосяк. Тем не менее вскоре это им слегка надоело, и они попытались отделаться от Эшлима, передразнивая его, фыркая, повторяя особенно корявые фразы и украдкой толкая друг друга локтями, когда им казалось, что он смотрит в другую сторону. И когда он завершил свою речь словами: «Возвращайтесь на небо, пока не поздно — там вам самое место!» — они хитро переглянулись и принялись наперебой рыгать и пукать один громче другого.
— Круто! — заорал Мэйти. — Вот это речь!
— Держись! Держись! — предупредил его брат. — Сейчас будет еще!
Омерзительная вонь поплыла над лестницей Соляной подати.
Эшлим прикусил губу. Внезапно все страдание, которое он испытывал с тех пор, как провалилась попытка спасти Одсли Кинг, хлынуло наружу. С бессвязным криком он бросился на своих мучителей, схватил за плащ сначала одного, потом другого, вслепую молотя кулаками. Пукая и давясь бессильным смехом, близнецы пятились, уворачиваясь от ударов. Словно со стороны, Эшлим услышал, как рыдает от обиды и разочарования.
— Вы грязные глупые мальчишки!
Он щипал их за руки, пытался дернуть за короткие, как щетина, волосы. Он пинал их по ногам, но они лишь громче хохотали. Неужели ничто не может задеть их по-настоящему?.. И тут он вспомнил про нож, который дал ему карлик. Задыхаясь, шатаясь, Эшлим вытащил из кармана свое оружие и выставил вперед.
В братьях произошла странная перемена. Безжалостный смех умер у них на губах. Они в ужасе и изумлении таращились на Эшлима. Потом, всхлипывая — такого от них невозможно было ожидать, — заметались из стороны в сторону, размахивая руками — то ли отгоняя художника, то ли пытаясь его успокоить. Оказавшись в тесном пространстве, которое не относилось ни к Высокому, ни к Низкому Городу, они даже не пытались подняться по лестнице, только отчаянно толкали друг друга, а Эшлим крутился вокруг них, и таинственный щербатый нож Великого Каира вспыхивал при свете, который лился сверху.
— Ну что ты, викарий! — убеждали они его. — Ты же приличный человек!
Они натыкались на стены. Они бросились на ворота и принялись отчаянно дергать их, но створки даже не шелохнулись. Они носились кругами, по их пунцовым физиономиям тек пот, глаза вылезали из орбит, они разевали рты, точно рыбы на берегу, но с их губ срывался лишь жалкий испуганный писк. По какой-то причине — Эшлим так и не смог себе это объяснить — их трусость только распаляла его и прибавляла сил. Он продолжал гонять близнецов с какой-то странной яростью, смешанной с отвращением и болезненным возбуждением, пока голова не пошла кругом. Тогда он понял, что смущен и напуган не меньше, чем они.
И тут Мэйти, пошатнувшись в полумраке, налетел на брата, с недоуменным визгом шарахнулся прочь и налетел на нож.
— Ох, — выдохнул он. — Больно-то как.
Он опустил глаза и посмотрел на свой живот. Простая, недоверчивая улыбка мелькнула на его широком одутловатом лице, а потом оно вдруг оплыло, точно было нарисовано на мешке, из которого вытряхнули все содержимое. «Братец» мягко всхлипнул, словно только сейчас до него дошел весь смысл происходящего. Он опустился на колени, не сводя с Эшлима глаз, полных недоумения и страха, потом взял окровавленную руку портретиста, сжал в ладонях и начал баюкать. Но тут по его телу пробежала дрожь. Внезапно он пукнул, нарушив мертвую тревожную тишину, которая опустилась на лестницу Соляной подати.
— Сделай нам пирожок, Финчер! — прошептал он, потом упал ничком и затих.
