— Смотрите, это Джодрелльская антенна!
— Джодрелльская антенна…
— А вот А623!
— …А623.
В первый раз, когда мы заговорили, мистер Амбрэйсес сообщил мне:
— Своеобразие — не предмет договора. Своеобразие, которого вы достигли в результате соглашения — всегда тюрьма.
В другой раз я отправился покупать «вапону». Повсюду возвышались домики, которые все лето кажутся такими уютными — так и хочется туда зайти, но в первую же неделю сентября в них поселяются сырость и холод. Комнатные мухи, которые весь август бодро ползали по незрелым стручкам люпина под окном, теперь искали любую теплую поверхность — тепло притягивало их, как магнит. Особенно они любили пол возле электрокамина и пыльную заднюю сетку холодильника. Они облепляли даже стенки чайника, как только тот чуть-чуть остывал. Еду этим летом невозможно было оставить ни на секунду. По утрам, стоило мне присесть и вытянуть ноги, чтобы немного почитать, как мухи начинали ползать по моим икрам.
— Кажется, у вас та же проблема, — сказал я мистеру Амбрэйсесу. — Я пробовал их травить, но им все нипочем… — я продемонстрировал ему коробку «вапоны», украшенной изображением огромной мухи. — Может, повторить попытку?
Мистер Амбрэйсес кивнул.
— Обычно этому есть два объяснения, — начал он. — В первом нас просят представить некое место — трещину в бетоне в Чикаго или Нью-Дейли, смерч в пустом пригороде Праги, бутылку со скисшим молоком на Брэдфордском мысу, — откуда непрерывным потоком выползают мухи, точно дым, возникающий на каком-то ужасном фундаментальном уровне. Вот о чем спрашивают люди — хотя сами об этом не знают, — когда возмущенно вас спрашивают: «Откуда они только берутся, эти мухи?» Эти места похожи на дыры в стене нового дома, из которых торчит изоляция — что-то такое, что осталось от тех времен, когда этот мир только конструировали. Вполне адекватная модель процесса, чем-то даже симпатичная. Но она безнадежно устарела. Я предпочитаю другую. Она заключается в следующем: Вирикониум со скрежетом ползет мимо нас и тянет за собой огромный кусок своего мира, который цепляется за огромный кусок нашего мира. Энергия, которая при этом вырабатывается, принимает форму этих насекомых. Знаете, как искры, которые летят во все стороны, когда два огромных маховика чиркают друг о друга.
Вот как начинается один знаменитый роман:
«Я попал в Вирикониум в тот век, который может обнаружить себя лишь в собственных символах, в эпоху, когда каждый стремится выразить собственный опыт через символические события прошлого.
Я следил за собой как бы со стороны. Вот я поднялся на борт авиалайнера, который взмыл в воздух. Над Атлантикой раскинулось другое море — море из белых облаков, оно горело на солнце. Единственная вещь, которую мы узнали в этом бескрайнем белом пространстве — след другого авиалайнера, который летел параллельным курсом. Потом все исчезло. Нам предложили поесть, посмотреть фильм, потом другой. Капитан извинялся за неблагоприятные ветры, за турбулентность, хотя путешествие представлялось нам более чем спокойным. Казалось, он приносит извинения за свое трудное детство.
Свет в Вирикониуме похож на свет, который вы можете увидеть разве что на конвертах виниловых пластинок и цветных вклейках. Фотографическая точность всех линий и пустое синее небо — вот одна из наиболее характерных особенностей пейзажа Вирикониума. Кажется, что обычные предметы — книга, ваза с анемонами, чья-то рука — нарочно подсвечены так, чтобы выделяться на общем фоне. Эта подсветка словно подчеркивает неповторимость каждого из них. Их визуальная отчетливость превращается в некую метонимию реальности, которую мы чувствуем и в них, и в нас самих.
Я поселился в одном из высоких серых зданий, которые выстроились в линию на высотах над Мюннедом».
И конечно, вам не удастся просто взять и полететь туда.
Вскоре после поездки в Йорк я устроился на работу в городе, в кафе для туристов. Кафе называлось «Врата» и существовало при книжном магазине. Идея заключалась в следующем: вы можете зайти, пройтись вдоль полок, полистать книгу, а заодно выпить чашечку кофе. У нас было пять или шесть столов, покрытых синими скатертями, весьма ограниченное меню, в котором числилась только самопальная выпечка, и картины местных художников на стенах. В сырую погоду в середине дня, когда тринадцать клиентов обжирались печеньем и информацией на деревянных стульях, кафе казалось переполненным, а их пальто в углу повышали влажность в помещении. Но чаще кафе пустовало.
Однажды к нам зашли мужчина и женщина. Они сели неподалеку друг от друга, но за разные столики. И начали таращиться по сторонам, словно здесь все для них в новинку.
Мужчина был в коротком габардиновом жакете на молнии, одетом поверх зеленого вязаного пуловера и розовой рубашки. Из-за коричневой фетровой шляпы его голова казалась маленькой, а подбородок — очень острым. Явно немолодой, он обладал лицом без возраста: его гладкую загорелую кожу покрывали потеки грязи, что делало его похожим на маленького мальчика, измученного недавней болезнью, которая заодно наградила его морщинками вокруг глаз. Ему могло быть от тридцати до шестидесяти. Для одного он выглядел слишком старым, для другого — слишком молодым… В общем, с ним явно было что-то не так. Его взгляд быстро перемещался с предмета на предмет, словно он никогда не видел ни настенных календарей с изображением центра Галифакса, ни кресел, не тарелок; как будто он каждую секунду удивлялся и не мог понять, как его сюда занесло.
Я представил, как в один прекрасный день он покидает одну из ферм к югу от Бакстона, где ветер носится по Северной Стаффордширской равнине, и люди в поношенной одежде неделями сидят перед сломанным телевизором, слушая, как хлопают ворота. Потом мужчина наклонился к другому столику.
— Завтра случайно не пятница? — мягко спросил он.
— Что, простите? — отозвалась женщина. — Ах, да. Конечно, пятница. Да… — И когда он добавил что-то — слишком тихо, чтобы я мог услышать, — сказала: — Нет, фруктового пирога нет. У них здесь такого не бывает… Никаких фруктовых пирогов, у них такого не бывает.
Она коснулась его одним пальцем.
— Только не здесь.
Склонив голову набок и ловко держа ложку под углом, чтобы видеть дно своей кофейной чашки, она вычерпала оттуда полурастаявший сахар. Одновременно она поглядывала на других клиентов с неким возбужденным удовлетворением, точно эскимос или папуас в старом документальном фильме — застенчиво, зорко, взглядом, который словно говорил: «вам лучше уйти», с тем равнодушием, с каким делается нечто такое, что культурные люди считают недопустимым. Операция была произведена во мгновение ока; она успела даже проглотить сахар и облизнуть ложечку. Закончив, она откинулась на спинку кресла.
— Я подожду, пока принесут еще чая, — пробормотала она. — Я подожду.
Она так и не сняла ни свое пальто в желтую и черную клетку, ни красную вязаную шапочку.
— Хотите кофе? — и видя, что мужчина пристально, с какой-то болезненной рассеянностью разглядывает пейзажи на стенах, добавила: — Эти акварели — те, что на стене… надо приглядеться, чтобы понять, что это акварели. Прелестно.
— Не хочу я никакого кофе.
— А мороженое будете?
— И мороженого не хочу, спасибо. От него в животе холодно.
— Будет лучше, если вы пойдете наверх и посмотрите телевизор. Просто посидите перед ним.
— Почему я должен смотреть телевизор? — спокойно откликнулся мужчина, отводя взгляд от картины, изображающей городской мост под дождем. — Я не хочу ни чая, ни ужина. И завтракать каждое утро тоже не хочу.
Он на миг сплел руки, уставился в пустоту. Его глаза торжествующе сияли, как у мальчишки, получившего пятерку… Потом он ни с того ни с сего начал рыться в карманах.
— Здесь нельзя курить, — торопливо заметила женщина. — То есть я сомневаюсь, что здесь можно курить. Кажется, я видела табличку «курить запрещено», потому что здесь едят. Вы же видите, здесь никто не курит.
Когда они вставали, чтобы заплатить мне, он сказал:
— Славно, когда все меняется.
Тон у него был вежливый, но голос звучал мягко и печально, как у калеки, который проснулся в полдень, не понимая, где очутился, и спрашивает медсестру, которая только что сменилась: «Уже день, верно?»;
Они прибыли на автобусе из пригорода по другую сторону Хаддерсфилда — по словам мужчины, местечко называлось, то ли «Лок-вуд», то ли «Лонг-Вуд».
— Славно, когда все меняется, — повторил он, — особенно когда погода хорошая.
И прежде чем я открыл рот, добавил:
— Меня сегодня знобит, если вы успели заметить. У меня бронхиальная пневмония… Больше всего это похоже на бронхиальную пневмонию. Я уже год как болею. Год, а то и больше, и никто в этих «оздоровительных центрах» не может мне помочь. Верите? Когда на улице сыро, у меня легкие наизнанку выворачивает.
