экзамене, сидят они за одной партой, готовясь к ответу по физике. А у того, с гуманитарными склонностями, никак что-то задачка не получается. Почти довел до конца, а на последних строчках запутался. Он и просит своего приятеля: помоги, мол, решить. Сейчас, отвечает тот, вот только свое допишу... Ну, этот, первый, терпеливо ждет, сам уже и не пытается завершить. А когда учительница спрашивает, не готов ли кто отвечать, второй вдруг поднимает руку и выходит к доске. Ясно, что он уже не вернется за парту, и поэтому первый начинает искать в этой парте оставленное ему решение той самой задачки. Весь рассказ отца очень смахивал на какую-то школьную, примитивную притчу, и Андрей Михайлович спросил со снисходительной, понимающей улыбкой:
— Решения задачки он в парте не обнаружил?
— Однако... — отец как-то обеспокоенно посмотрел на сына. — Ты так легко догадался...
— А что тут догадываться?! — резонно заметила Надежда Викентьевна. — История, конечно, некрасивая, что и говорить, но по-своему он прав — этот, который не передал шпаргалки. Ты же их этому и учишь?
— Во-от... — протянул отец. — Это уже совсем другой вопрос. Разумеется, к нравственному обществу нужно идти от нравственности каждого. Но, понимаешь... Есть тут и другая сторона. Как бы это сказать?.. Не может быть моральным то, что достигается безнравственными методами, поступками.
— Ну, и как же все закончилось? — полюбопытствовал Андрей Михайлович.
— Как? А естественно: один получил медаль, второй — нет.
— И по праву получил, — заметила Надежда Викентьевна. — Хотя, по совести... оба хороши!
— Но я же сейчас не об этом! — с досадой сказал Михаил Антонович. — Меня удручало... Ведь все остальные, буквально весь класс, знали об этом! По их школьным масштабам и меркам — бесчестный же поступок. Да просто предательство! А вот — ничего, никто из них никак не проявил вслух своего отношения. Я имею в виду — не сказал в глаза этому медалисту... Понимаешь, не нашлось среди них ни одного, кто бы, например... Ну, не знаю... Руки́ бы ему не подал после этого, не поздоровался бы...
— И ты тоже ничего не сказал ему? — усмехнулся Андрей Михайлович.
— Ну, как было не сказать?.. — Отец развел руками, словно извинялся за то, что пришлось вот сказать все-таки.
Надежда Викентьевна, как всегда, немедленно должна была кому-то звонить, и, не дослушав, она вышла из кухни.
— Что же ты ему сказал?
Не поднимая глаз от тарелки, будто до сих пор несколько стесняясь тогдашней своей резкости, отец ответил:
— Я ему объяснил, что он должен хорошо запомнить этот случай. Ведь это первое его предательство в жизни.
— Не понимаю! — возмутился Андрей Михайлович. — Неужели тут можно было усмотреть какую-то аналогию?! Между тем, что предложил Сушенцов, и твоей этой историей?! Мы с Володей неожиданно — при совершенно случайных обстоятельствах! — нашли, кажется, то, над чем Иван Фомич столько лет... В чем тут наша вина?!
— Ни в чем, — сказал Михаил Антонович. — Но, знаешь, при случайных обстоятельствах поступки бывают совсем не случайные... Скажи, пожалуйста: твой студент... Александру Ивановичу он мог бы предложить такой... такую сделку?
Последнее слово покоробило Андрея Михайловича, но на секунду он все же представил себе разговор Сушенцова с их шефом, лицо Александра Ивановича при этом — и уже не захотелось ему представлять себе лица Володи. Отец понял.
— Так почему же он посмел это предложить тебе? — спросил Михаил Антонович.
Ну, это уже несерьезно! Отец всегда жил какими-то литературными мерками. Все, что он говорил, было правильным, но все это было вместе с тем слишком идеальным, а потому нежизненным.
Да и вообще в притчах, при всей их воспитательной наглядности, есть одна существенная слабость: они начисто лишены диалектики и тоже слишком идеальны. То есть вывод из них только один, выбора не дано, и мораль следует всегда единственная, уже заранее предопределенная. Действительно, как понимал Андрей Михайлович, то, что подсказывал ему Сушенцов, как будто бы выходило за железные рамки морали, но в жизни-то, даже и во вполне моральной, существуют все же какие-то допуски, компромиссы, которые при дневном свете — увы! — не всегда выглядят лучшим образом, но тем не менее... Как это из той же литературы? Не говори, мой друг, красиво...
Если спокойно, без сантиментов, просчитать возможные варианты, — все ли так просто и однозначно, как отцу представляется?
Сначала — логические посылки.
Первое. Мы с Володей случайно открыли способ, который нам самим вроде бы ни к чему.
Второе. В руках Ивана Фомича этот метод был бы для него несомненным благом, окончанием докторской диссертации.
Третье. Володе после окончания института надо остаться в аспирантуре, и это теперь зависит только от одного Ивана Фомича.
Следовательно?..
Да, чуть не забыл: некоторые к тому же моральные аспекты.
Первое. По затраченному труду, по знаниям в этой области, да просто по справедливости, наконец, наш метод и в самом деле должен бы принадлежать Ивану Фомичу.
Второе. Для кафедры, для науки лучше, чтобы в аспирантуре остался наиболее способный и перспективный. А из двух кандидатов — это, бесспорно, не Ксения, а Володя.
Третье. Для больных в конце концов важен сам метод, облегчающий их страдания, а не автор, который его предложил.
Четвертое. Меня тут вообще не в чем упрекать: я-то делаю это не для себя, а исключительно ради кафедры, то есть интересов дела.
Практический вывод: мы отдаем свой метод в честные руки — тому, кому он и должен принадлежать по справедливости, а взамен просим только об одном у Ивана Фомича — оставить в аспирантуре того, кто наиболее достоин.
Ясно же как божий день! Так в чем, собственно, не прав Сушенцов, подсказав этот выход?
Если что и было здесь неприятно, то разве лишь то, что говорить с Иваном Фомичом должен не Сушенцов, а он, Каретников.
— Здравствуйте, Иван Фомич.
В лаборатории их только двое. Иван Фомич отрывается от микроскопа.
— А, приветствую, приветствую... Здравствуйте,
