прошествии многих лет, даже самому серьезно верить в благополучный исход.
Находить при шефе время для долгих и кропотливых исследований было, конечно, нелегко, потому что покойный Александр Иванович во многих своих идеях, которыми он щедро делился, был интуитивно настолько уверен, что часто они уже считались им как бы вполне осуществленными. Потом та или иная из его догадок и в самом деле подтверждалась где-нибудь в других институтах, но останавливаться надолго для проверки каких-то досадных частностей он не желал, ему это было неинтересно. Он все время был первопроходцем — с теми, видимо, почти обязательными потерями, когда, стремясь и стремясь вперед, даже не всегда успеваешь застолбить, как-то обозначить своей фамилией ту местность, которую оставил за спиной, и теперь уже другие, пришедшие сюда после тебя, хотя и не открывают этих земель, а все же именно они скрупулезно разрабатывают ее недра и по-настоящему пользуются ее плодами. А Александр Иванович только морщился, выходил из себя, если случалось, что кто-то из его сотрудников чересчур, по его мнению, надолго застревал на чем-нибудь конкретном.
— Не получается? — удивлялся он, выпятив свою челюсть, большую и тяжелую, как у бульдога. — Странно. Должно получиться. Тогда вот что давайте... — И он предлагал нечто совсем другое, очередную какую-нибудь заманчивую идею, но уже никак с предыдущей не связанную.
Как же тут было поспеть за ним Ивану Фомичу, как всерьез докторской диссертацией заняться, если на нем, ближайшем заместителе, еще и все кафедральные заботы лежали, потому что шеф занимался только наукой — остальное обычно лишь раздражало его, — да всего несколько лекций за курс прочитывал. Конечно, соглашался про себя Иван Фомич, все это блеск, феерия, так сказать. Каскад идей, взгляд на десяток лет вперед, и не только узкая их специальность, но и философия медицины, и врачебная этика, и примеры из художественной литературы... Все это было интересно: общая, как говорится, культура, врачебное мышление у студентов воспитывается — Иван Фомич даже и с собой об этом не спорил, — заманчиво все, конечно, и это... кругозор расширяется, но надо же и другое понимать: окажутся вот они завтра, нынешние студенты, на самостоятельной работе, где-нибудь в глубинке, за тыщу верст от кафедры, одни, как это... да, как перст, и посоветоваться не с кем — что тогда? А тогда — самое обыкновенное ремесло с них потребуется, умение руками — руками! — работать... А то все сейчас обо всем знают, понахватались модных теорий, научились гладко мысли излагать, с первого же курса одну только науку им подавай, а вот что-нибудь простое, самую, например, элементарную флегмону вскрыть — не умеют. Или с больным поговорить, внимательно разобраться в его жалобах... Больного же чувствовать надо! Потому что — что же? Наука-то — ради кого она вся?
И он, Иван Фомич, трудно подбирая слова, перечислял под диктовку, когда читал лекции, прежде всего самое конкретное, самое необходимое, говоря, что нечего им пока в дебри лезть, а надо твердо рукомесло освоить, чтоб, если ночью разбудят, если всего какие-то минуты на решение дается, ты, не мудрствуя, знал: сначала вот это делаем, потом это, это, так и так, и любил приводить один и тот же пример, вычитанный им когда-то из статьи о качестве подготовки врачей-специалистов в высших учебных заведениях: никто из двухсот пятидесяти молодых врачей со стажем работы два-три года не смог правильно ответить на все простейшие вопросы по своей специальности, которые должен знать каждый врач. «Значит, записываем, — говорил он на лекции. — Все, все записывают! И кто гениями собирается быть, и кто обыкновенными врачами: пункт, значит, первый... пункт второй... Тут дальше подпункты пойдут, оставьте место в тетрадках»... Или спрашивал на практических занятиях, перебивая не в меру разговорчивого студента: «Так, хорошо. Теоретически рассуждать умеете. А вот руками, руками сделайте, покажите, как отток наладить в послеоперационный период. Сестра-то сестрой, но это у нас, на кафедре, она все умеет. А у вас, в райбольнице, ее этому еще научить надо будет. Вот она и не справилась. Покажите, как сами будете делать. Ну, вот на муляже, то есть на этом... на фантоме. Нет, вы не разговоры, а руками проделайте. Он же, ваш больной, задохнется, пока вы рассуждаете! Нет, нет... уже все, уже он давно задохнулся. Знаете, сколько вы минут провозились?! Давайте сначала. Чтоб как автомат было. Включаю секундомер!..»
Никто на кафедре не понимал, почему студентам нравятся его косноязычные лекции и практические занятия. Ведь, казалось, если существуют какие-нибудь особенно стертые слова, набившие оскомину сравнения, шаблоны целых фраз, блоки затверженных идей — все это, до крошки, непременно будет в лекции Ивана Фомича.
После лекций шефа студенты выходили возбужденными, они горячо спорили, они в эти минуты любили и медицину вообще, но прежде всего — челюстно-лицевую хирургию, они целыми группами записывались в научный кружок, которым руководил Иван Фомич, но вскоре отчего-то так получалось, что продолжали ходить на кафедру лишь самые усидчивые, исполнительные, старательные — такие, как сам Иван Фомич. И только Володя Сушенцов был среди них белой вороной. Целыми днями он слонялся по кафедре, непонятно было, когда же он посещает лекции по другим предметам, когда успевает выполнять даже ту работу, которую поручал ему Иван Фомич, потому что и за этим занятием его тоже почти никогда не видели. Тем не менее из института его не исключали, сессии он сдавал прилично, умудрялся на стипендию вытягивать, а в научном кружке самыми интересными были, как ни странно, именно его работы.
Иван Фомич недолюбливал Сушенцова, как может недолюбливать человек усидчивый, которому в жизни всегда все трудом дается, какого-нибудь вертопраха, счастливчика, который вроде бы пальцем о палец не ударит, а все ему с налета, все почему-то везение.
— Разбрасывается, — неодобрительно говорил о нем Иван Фомич. — Способный, но разбрасывается. Так науку не делают.
Но, бывало, не успеет Иван Фомич и половины сказать того, что собирался и до чего когда-то, в свое время, сам неделями доходил, а Володя Сушенцов, уже нетерпеливо и понимающе кивая, тут же предлагал свой путь исследования, который, впрочем, чаще всего себя не оправдывал впоследствии, но все же выглядел много изящнее, чем тот, который предписывал ему Иван Фомич.
Легкость, с какой все давалось Сушенцову, выглядела рядом с Фомичом почти вызывающе несправедливой, и, когда Володя в очередной раз садился в лужу, Иван Фомич даже как-то добрел к нему, морщины на лице разглаживались, речь становилась не такой
