но испокон веков — или веку? — строго соблюдаемому, профессора располагались в первом ряду. За ними места занимали доценты, кандидаты наук, чуть повыше рассаживались хотя и не остепененные, но тоже достаточно опытные специалисты, заведующие отделениями больниц и поликлиник, а уж в последних рядах, почти под потолком, теснились совсем юные их коллеги, пока безвестные. Когда-то, постепенно спускаясь к первым рядом — так шла жизнь, — Андрей Михайлович с усмешкой думал о том, что, соблюдая этот ритуал, люди, вполне возможно, стихийно руководствуются даже и определенными воспитательными соображениями: сверху, из последних рядов, лучше видна цель, к которой нужно стремиться, — самый первый ряд. И пусть нередко шутят с присущей медикам легкостью в разговорах по поводу смерти — правда, лишь чужой смерти, — что после первого ряда продвигаться уже некуда, разве только ногами вперед, все же стремление занять этот ряд прослеживается с убедительной достоверностью, как, впрочем, и то, что ближе к первым рядам шутят по этому поводу все реже. Да и предмет ли это, чтоб вообще замечать?
То, о чем сейчас беспокоился Андрей Михайлович, когда он вышел к трибуне, было скорее не заботой о существе его доклада — тут он знал, что справится, — а заботой о том, чтобы с самого начала расположить к себе аудиторию.
— Глубокоуважаемым коллегам давно известна та истина, что обладание рентгеновским аппаратом еще не обязывает лечить все болезни рентгеновскими лучами, — начал Каретников. — В этом смысле и предлагаемый вашему вниманию метод — мы это вполне осознаем — тоже не является...
Он коротко взглянул на ближайший к нему ряд. Пока все хорошо было: и интерес к первым же его словам, и уже некоторая благожелательность к тому, что он признал за ними давнее знание истины и заранее оговорил, что предлагаемый метод отнюдь не панацея, и он, автор, вполне отдает себе отчет в скромности достигнутого. Впрочем, Каретников не расхолаживал себя первоначальной удачей и не особенно обольщался. Предупредительная вежливость друг к другу и даже умение по достоинству оценить конкретную работу вовсе не исключали ревнивого приглядывания к чужому успеху, постоянного, пусть и невольного, соотнесения его со своим собственным, чуткого улавливания малейшей неточности, натяжки или слабого места в твоем докладе.
Умышленно подробно остановился Андрей Михайлович и на неудачах, которые были невыгодны ему, ибо заметно ухудшали статистику благоприятных исходов. Но говорил он об этом так откровенно, не пытаясь хоть сколько-нибудь смягчить, что, как он и предполагал, это настроило его оппонентов даже сочувственно, потому что частные неудачи, о которых он рассказал сейчас, лишь тонко подчеркнули достоинства главного его вывода и главных цифр.
После доклада вопросов было сравнительно немного. Кто-то из задних рядов, что под самым потолком, сказал:
— Новое направление ваших исследований потребует в скором времени отказать в стационарном лечении десяткам больных, которые будут уже «не вашего» профиля. Вы подумали об их судьбе?
Видимо, поликлинический врач, понял Каретников. Оттого и беспокоится, куда же ему потом направлять таких больных. Но мог бы, пожалуй, и покорректнее сформулировать свой вопрос, да и сам тон слишком задиристый, «не по чину», словно в чем-то обличает...
— Да, мы подумали об этом, — чуть улыбнулся ему Каретников, показывая молодому коллеге, что понимает причину его беспокойства. — Таких больных вы сможете направлять в любые общехирургические учреждения. Договоренность с горздравом уже есть... Но зато мы возьмем к себе тех, для кого в городе вообще не налажена пока никакая специализированная помощь.
— Удовлетворены ответом? — спросил председательствующий.
— Спасибо. Удовлетворен.
Еще был вопрос:
— Вы — хирург! — больше всего говорили о противопоказаниях к оперативному вмешательству. Это, согласитесь, странно...
— Разве? Я исходил из того положения, что, как любил подчеркивать мой учитель Александр Иванович, операция, в конце концов, это всего лишь вопрос техники. Воздержание от нее — это уже область ума.
— Допустим, что мы умные...
— Не надо, — попросил другой голос из зала.
— Нет, а все-таки, — не унимался первый, обращаясь к Каретникову, — где прочитать подробнее о технике вашей операции?
— Месяцев через восемь — в «Вестнике хирургии».
— Долго ждать!
— Это еще по блату! — улыбнулся Каретников.
Еще вопрос:
— Если я правильно понял, в результате предложенной вами методики частота рецидивов уменьшилась на семь процентов. Всего на семь?!
— Конечно, не густо, — согласился Каретников. — Хотелось бы большего...
— Но стоит ли тогда овчинка выделки?
«Скорняк какой нашелся», — подумал Каретников. Не так откровенно, как этот парень, но и Сушенцов ему намекнул про эту самую овчинку... А недавно молодец из «скорой помощи» сказал, например, соседям: «Что вы хотите? Значит, не могли раньше приехать! Были помоложе больные. А ей, извините, пора уже...»
Мы в свое время только вслух это не говорили — или все же действительно даже не думали так?
— Тут, наверно, лишь один выход, — сказал Каретников, — на себя примерять... Исследовано сто четырнадцать случаев. Все, разумеется, понимают, что речь идет о летальных исходах. Следовательно, восемь человек из них жили бы до сих пор. Если вообразить себя на месте кого-нибудь из них... Когда альтернативы просто не существует — так ли уж мала эта цифра?
Председательствующий, озабоченно взглянув на часы, спросил, нет ли еще каких вопросов к докладчику, и то ли жест его всем напомнил о позднем времени и каждый именно сейчас почувствовал усталость, а может, и то еще, что как-то не хотелось представлять себя на месте кого-нибудь из тех, кто мог бы жить, но уже не жил, — вопросов после этого больше не было, и председательствующий прибегнул к той обычной, всеми ожидаемой формуле, которая тем не менее всегда льстит самолюбию докладчика:
— Разрешите поблагодарить Андрея Михайловича за интересное сообщение...
8
Судьба докторской диссертации подвержена чаще всего той закономерности, что либо сидишь над ней как проклятый и делаешь ее в несколько лет, либо тянешь с этим годами, и тогда чем больше проходит времени, тем призрачнее надежда, что вообще когда-нибудь закончишь ее. Видимо, и Иван Фомич слишком долго писал свою докторскую, чтобы теперь, по
