Для эсеров как для народников эта проблема оставалась в центре внимания, что подтверждала программа партии: «Развитие капитализма в России характеризуется наименее благоприятным соотношением между творческими, исторически-прогрессивными, и темными, хищнически-разрушительными тенденциями. Все связанные с этим развитием кризисы переживаются Россией в концентрированном виде, в сокращенный период времени, при низком культурном уровне, который обостряется взаимоприспособлением наиболее примитивных форм эксплуатации народного труда и медленно изменяющихся форм патриархального дворянско-чиновничьего царизма»[1064].
Теоретики эсеров признавали, что на Западе буржуазия сыграла определенную положительную роль, но в России она является реакционной и не способна выполнить «даже ту долю освободительной работы, которую она совершила в других странах Западной Европы»[1065]. Поэтому революционное движение приняло антибуржуазное, социалистическое направление, и лидерство в нем принадлежало «идеалистически настроенной части интеллигенции»[1066].
Эсеры, продолжая традицию 60-70-х гг., решились на откровенный разговор о роли интеллигенции в социалистическом движении. Интеллигенты-марксисты видели себя слугами пролетариата и не признавали, что у них есть самостоятельный от пролетариата социальный интерес в качестве интеллигентов. Поскольку марксизм так и не доказал, что именно его проект соответствует интересам пролетариата, он мог быть выражением интересов нового класса, «умственного рабочего», выражаясь словами Я. Махайского. В чем действительные интересы интеллигенции, насколько они совпадают с интересами рабочих? Без постановки этого вопроса интеллигент в рабочем движении был обречен на комплекс неполноценности и недоверие со стороны рабочих, отчасти справедливое. Ведь в социалистическом обществе марксистов работники «сложного труда» должны занять более выгодное положение.
Лидер умеренных народников А. Пешехонов уже в те годы обратил внимание на формирование социального слоя, отличного как от интеллигенции, так и от буржуазии, и в то же время соответствующего как раз антиутопии «умственного рабочего». Вместо концентрации богатства происходит концентрация экономической власти в руках менеджеров, технократов-управленцев. Приобщение к собственности миллионов акционеров не играет большой роли, поскольку капиталом от их имени распоряжаются менеджеры. Народники, таким образом, отличали интеллигенцию от нового господствующего класса, который может сменить буржуазию[1067].
Чернов предлагает сделать положение интеллигенции в социалистическом движении не скрытым, закамуфлированным под представительство интересов пролетариата, а открыто равноправным. Крестьяне, рабочие и интеллигенция – три равноправные составляющие единого фронта трудящихся. Интеллигенция «характеризуется преобладанием в ее труде творческого начала»[1068], которое предполагает индивидуальность и свободу.
Партия социалистов-революционеров отстаивала интересы не только рабочего класса, но прежде всего крестьянства, отличаясь в этом от большинства партий Второго Интернационала. Разъясняя свою политику коллегам по Второму Интернационалу, эсеры утверждали: «мы рассматриваем крестьянство как неотъемлемую часть рабочего класса… наполовину собственников, наполовину пролетариев»[1069]. Таким образом, отождествление крестьян с буржуазией (хотя бы и мелкой) не более правомерно, чем с пролетариатом.
Идеолог партии В. Чернов подчеркивает, что переход к социалистическому хозяйству возможен только после освоения трудящимися более простых общественных форм хозяйствования.
Эсеры обращали внимание на недостаточность тех предпосылок социализма, которые капитализм создает автоматически, сам собой. Для социализма необходимо нечто большее: «Капиталистическая концентрация, доводящая до апогея обычный буржуазный отрыв функции управления от функции труда, для современного социализма есть палка о двух концах»[1070]. Облегчая управленческую задачу социализма, она создает опасность бюрократизации, способную вынуть из социализма «самую душу». Важно, насколько подготовлены к самоуправлению сами рабочие, и как их к этому готовить. А это происходит не на фабрике как таковой, а «в лаборатории собственных трудовых культурно-хозяйственных, кооперативных, синдикальных и идейно-политических организаций – в этих оазисах солидарности в пустыне капиталистической борьбы «всех против всех»[1071]».
Следовательно, необходимо еще в рамках капитализма развивать самоуправляемые общественные формы, постепенно вытесняя капитализм. Этот взгляд продолжает традицию Прудона-Герцена-Михайловского.
При такой социальной умеренности эсеры были крайне радикальны политически – ведь им противостояло крайне консервативное самодержавие. «У истории нужно запрашивать большее, чтобы получить хоть что-нибудь»[1072], – заявил Чернов. Как не вспомнить лозунг западных радикалов 60-х гг. «Будьте реалистами – требуйте невозможного!»
* * *
Вполне естественно, что в центре программы эсеров стоял аграрный вопрос, в наибольшей степени интересовавший как крестьянство, так и оппозиционную часть элиты. Революционеры связывали с преодолением помещичьего землевладения расчистку препятствий на пути прогресса. Для эсеров решение аграрного вопроса во многом определяло возможность быстрого продвижения к социализму. М. Гоц считал задачей теории искать возможности «перейти от зоологических пережитков общинности к высшим формам коллективности», причем капитализм для этой стратегии является препятствием, а не подспорьем[1073].
Аграрную реформу планировалось провести на основе социалистических принципов, используя механизм общинного самоуправления. Программа ПСР формулировала этот план так: «Социализированная земля поступает в распоряжение центральных и местных органов народного самоуправления, начиная от демократически организованных бессословных сельских общин и кончая государством (расслоение и переселение, заведование резервными земельными фондами и т.д.). Пользование социализированной землей должно быть уравнительно-трудовым, т.е. обеспечивать потребительную норму при условии приложения собственного труда единолично или в товариществе при обращении рентных доходов путем обложения на общественные нужды; при переходе пользования землей от одного лица и группы к другим устанавливается вознаграждение за произведенные улучшения в земле. Земля переходит в общественную собственность без всякого выкупа; за пострадавшими от этого имущественного переворота признается лишь право на общественную поддержку на время, необходимое для приспособления к новым хозяйственным условиям»[1074].
В дальнейшем эти положения были конкретизированы эсерами и превратились в 1917 г. в подробнейшие планы аграрных преобразований. Было определено, как вычисляется земельная норма в зависимости от региона проживания крестьян, каким образом стимулировать приближение к этим нормам различных по размерам хозяйств. Не углубляясь здесь в детали, обратим внимание на принцип, лежавший в основе эсеровского аграрного плана. Это – замена собственности владением. Земля требует обработки, и, как кормилица человека, она должна каждому дать место. Отсюда – право работника на получение собственной доли земли как места приложения труда, и отсутствие у хозяина права эксплуатировать чужой труд с помощью монопольного права на землю. Эсеры не стремились запрещать сезонные наемные отношения, как позднее большевики, но эсеровская реформа делала устойчивые капиталистические отношения невыгодными. Зачем быть батраком, если можно получить землю для своего хозяйства? Зачем расширять земельный участок, если придется платить за это? Не лучше ли интенсифицировать собственное хозяйство, расположенное на участке оптимального размера?
Чернов был против полного закрепления земли не только за хозяевами, но даже за общинами. Общинная собственность могла привести к раздроблению земли между сельскими обществами, прикреплению к общине крестьян, желавших иметь доступ к земле. Гражданин России на всей ее территории должен был иметь возможность получить свою земельную норму. Аграрную проблему должно было решить не только общинное землевладение, но и внутренняя колонизация — перераспределение земли в масштабах всей страны. Но распределение земли должно было определять не государство, а нормы права. Поэтому эсеры выступали против национализации земли.
“Социализируя землю, мы именно ставим ее в такое положение, в котором обычные определения частного права к пользованию ею становятся более неприложимы. Мы не делаем землю ни имуществом общины, ни имуществом области, мы не переводим ее и просто в разряд современных “государственных имуществ”. Мы делаем ее ничьей. Именно как ничья она и становится общенародным достоянием”[1075]. В отождествлении понятия государственного имущества и ничейности чувствуется влияние марксистского течения социал-демократии того времени, видевшего «собственность» именно в частной собственности. Передача права верховного распоряжения землей государству создавала для бюрократии возможность злоупотребления при распределении этого ресурса. Чтобы избежать этой угрозы, и требуется тщательное определение в нормах права принципов распределения земли, дабы сам процесс в минимальной степени зависел от чиновника.
