Оба снова застыли в долгом безмолвном объятии, черпая силы и теплоту друг у друга; ни у Жоана, ни у Габриэля не было слов, чтобы говорить о стольких несчастьях.
Габриэль недолго прощался с матерью: она почти не могла говорить, а боль за жену и детей мучила его. Он встал на колени перед кроватью матери, взял ее за руку и говорил с ней, перемежая слова молитвами, потому что она почти не отвечала. Наконец Эулалия бессильно закрыла глаза и погрузилась в лихорадочный сон. Когда на прощание Габриэль снова обнял Жоана, оба знали, что это объятие наверняка будет последним. Затем Габриэль побежал домой, чтобы как можно скорее воссоединиться со своей семьей.
Эулалия Серра умерла через десять дней после своей внучки. Мария и Педро проведывали ее каждый день во время болезни, но Жоан настоял, чтобы они не подходили к кровати и прикрывали нос и рот платками: от их состояния зависело здоровье детей. Жоан собирался похоронить мать так же, как и Катерину; он категорически отказался от помощи Педро и решил отнести тело матери на Монтжуик с помощью Анны. Однако в тот день он заметил в глазах своей супруги какой-то особый блеск. Это были не слезы.
– Вы в порядке? – спросил он.
– Да, – пробормотала она. – Просто голова болит.
Жоан почувствовал, как его тело содрогнулось от внезапного озноба, и поцеловал супругу в лоб.
– У вас температура!
– Ничего страшного, – ответила Анна. – Это усталость.
Жоан не поверил ей и в ужасе прощупал ее подмышки. Он почувствовал небольшие уплотнения, но не смог определить, были ли это жуткие бубоны, формирующиеся в теле его супруги. «Нет! Нет, Господи, нет!» – воскликнул он про себя, стараясь унять панику, которая овладевала им.
– Да, конечно, вы правы, – сказал он с улыбкой, чтобы успокоить ее. – Ничего страшного, отдохните на нашей кровати, скоро все пройдет.
Он поцеловал ее, уложил в постель и бросился из комнаты, чтобы предупредить Марию и Педро.
– Думаю, что Анна заразилась, – сообщил он им. – Я должен быть рядом с ней и не смогу похоронить нашу мать.
– Это сделаем мы, – сказал Педро.
– Ни в коем случае! – ответил Жоан. – Чума очень заразна. Сначала умерла Катерина, теперь наша мама, а сейчас, может быть…
Спазм от рыдания не позволил ему продолжить. К жуткой тоске, вызванной потерей дочери и матери, теперь добавился ужас, который сжимал его горло железной рукой. «Нет, – повторял Жоан, все время молясь, – нет, только не Анна».
– А что делать с нашей матерью? – спросила Мария, когда он взял себя в руки.
– Я спущу ее вниз, когда появится повозка, собирающая мертвых, – сказал он, глядя сестре прямо в глаза. – Мне очень жаль, но у меня нет другого выхода.
Мария склонила голову в знак согласия.
– Я все понимаю, – печально произнесла она.
Когда послышался звук колокольчика, Жоан взял тело матери, завернутое в простыни, на руки. Сердце его разрывалось. Он был раздавлен. Никогда в жизни он не чувствовал такой безысходности и скорби. Даже тогда, когда в детстве стал свидетелем убийства своего отца пиратами. Удары обрушивались на него непрерывно: сначала смерть зеленоглазой девчушки, потом смерть племянника, теперь он прощался с любимой матерью. Жоан молил Господа, чтобы Анна не присоединилась к ним.
Тело Эулалии было очень легким – как и от Катерины, от нее остались кожа да кости, – и Жоан спускался, сжимая ее в руках и молясь за нее. Он аккуратно передал ее тело в руки одному из зловещих типов, правивших повозкой и скрывавшихся за птичьими масками. Человек принял ее, подождал своего напарника, который взял обвязанное простынями тело за ноги. Раскачав его, они не глядя швырнули его поверх борта повозки. С мягким стуком тело Эулалии упало на кучу трупов.
Жоан почувствовал, как его боль превратилась в ненависть. Они обращались с его матерью как с мешком дерьма.
– Подонок! – закричал Жоан, и могильщик удивленно воззрился на него сквозь прорези птичьей маски.
Жоан схватил его за одежду левой рукой и замахнулся правой, чтобы вдавить этот поганый клюв ему в лицо. Тип заверещал, но голос его был еле слышен из‑за маски.
– Нет, Жоан! – услышал он голос сестры Марии, которая вместе с Педро наблюдала за происходящим из окна. – Ради Бога, не делай этого!
– Жоан, не надо, – обратился к нему Педро, голос которого звучал успокаивающе. – У нас уже и так достаточно проблем. Вспомни о своей супруге.
Он был прав. Что будет с Анной, если его посадят в тюрьму? И Жоан лишь яростно встряхнул могильщика и с силой толкнул к повозке.
Когда Жоан вернулся в комнату, Анна спала, и он не стал тревожить ее, а занялся тем, что выбросил на улицу кровать и вещи своей матери, которые упали вниз с оглушительным грохотом. Затем он оттащил их на площадь Сант Жауме и все сжег. Таков был приказ Совета Ста относительно личных вещей умерших от чумы, и он почувствовал, что физическая и, главное, разрушительная работа смягчила его страх и боль. Глядя сквозь слезы на языки пламени, он молился, прощаясь с матерью, и чувствовал, что часть его жизни сгорала в этом огне. Прав был Джироламо Савонарола. Наша жизнь – это лишь игра суетности, а костер и пепел от него положат ей конец.
После он подумал, что они не должны были бросать вызов смерти, танцуя с членами черного братства. Скелет с косой появился в его доме, чтобы отомстить.
112
Жоан вернулся в комнату, где спала Анна. Она еще не просыпалась: несчастья последних дней лишили ее сил. Он открыл окна, чтобы проветрить комнату, а потом поджег древесину сосны и можжевельника, развеяв дым веточками розмарина.
Была осень, и Анна укрылась простыней и тонким одеялом. Закончив окуривание помещения, Жоан лег в постель. Стараясь не разбудить Анну, он поцеловал ее в лоб и почувствовал исходящий от нее жар. Он осторожно просунул руки, чтобы пощупать подмышки, и, к своему ужасу, обнаружил, что уплотнения, которые у нее были, увеличились всего за несколько часов. От страха Жоана прошиб озноб. Было тепло, Анна лежала в постели почти обнаженная, и он, не беспокоя ее, мог прощупать ногу в районе промежности. Так он и сделал, тут же в шоке отдернув руку. На бедре Анны появился не один, а целых два бубона!
В ужасе Жоан поднялся с постели. Он не мог успокоиться и начал метаться по комнате, в отчаянии заламывая руки. Что он мог сделать? Снова прибегнуть к помощи этих жалких болванов в маскарадных костюмах, которые называли себя медиками, но были не способны отогнать смерть? Казалось, что они, наоборот, притягивали ее. Снова совершить этот жуткий ритуал? Кровопускания, воздержание от пищи, примочки на гнойники, вскрытие их ланцетами, прижигание каленым железом. Он все еще чувствовал в ноздрях запах горелой плоти, а в ушах его звучали крики матери, когда они жгли ей раны, которые сами же и нанесли. Он не сможет выдержать этот ужас теперь уже в отношении Анны. Но, несмотря на это, он должен снова попытаться спасти любимого человека. Сомнения терзали его. Он не хотел, чтобы его сестра мучилась так же, как и он; разумеется, она без всяких колебаний пришла бы на помощь, хотя и подверглась бы опасности заражения. Не мог он пойти и к брату, который нес свой собственный крест. И он не собирался оставлять Анну одну.
В его собственном доме, внизу, находился Абдулла, ухаживавший за остававшимися в доме подмастерьями. Жоан ничего о нем не знал. Они жили изолированно друг от друга, чтобы избежать заражения, с того момента, как заболел подмастерье, но эта предосторожность не помогла: теперь они оба напрямую столкнулись с эпидемией.
Жоан надеялся, что Абдулла жив, и решил поговорить с ним. Эта мысль на мгновение принесла ему неожиданную радость: он встретится с учителем просто для того, чтобы облегчить свою боль. Теперь он был не один. И Жоан немедленно спустился в мастерскую, надеясь найти утешение у своего старшего друга, как делал всегда, когда сам был подмастерьем.
– Я не знаю, что мне делать, – признался он Абдулле со слезами на глазах. – Я не могу позволить, чтобы Анне пришлось пережить те же страдания, что и моей матери, а мысль о том, что она может умереть, попросту парализует меня. Я не в состоянии это принять. Я боюсь, я чувствую такой ужас, какой никогда в жизни не испытывал.
– Не стыдись того, что ты испытываешь страх, Жоан, – спокойно ответил старик. – Кто любит, тот боится. Когда любишь, боишься потерять предмет своей любви. И наоборот, ненависть порождает отвагу и мужество, но даже самый мужественный испытывает страх, когда любит.
– Да, я боюсь, очень боюсь. Сама мысль об этих врачах с их острыми ланцетами и раскаленным железом, которым они прижигают ими же самими нанесенные раны, их хищные птичьи клювы заставляют меня содрогаться.
– Я уже говорил тебе, что не верю им.
