«Адмирала с большими усилиями, разорвав на нем платье, протащили сквозь узкое отверстие заклиненной двери башни на кормовой срез и уж хотели подвязывать к плоту, когда Коломейцев сделал то, что можно сделать только раз в жизни, только по вдохновению…
Сухопутные читатели, конечно, не смогут представить себе весь риск маневра, но морякам он должен быть понятен. Он пристал к наветренному борту искалеченного броненосца с его повисшими, исковерканными пушечными полупортиками, торчащими враздрай,орудиями и перебитыми стрелами сетевого ограждения…
Мотаясь на волне, миноносец то поднимался своей палубой почти в уровень со срезом, то уходил далеко вниз, то отбрасывался от броненосца, то стремительно размахивался в его сторону, каждое мгновение рискуя пропороть свой тонкий борт о любой выступ неподвижной громады.
Адмирала поспешно протащили на руках с кормового на носовой срез узким проходом между башней и раскаленным бортом верхней батареи и отсюда по спинам людей, стоявших на откинутом полупортике и цеплявшихся по борту, спустили, почти сбросили на миноносец, выбрав момент, когда этот последний поднялся на волне и мотнулся в нашу сторону.
— Ура! Адмирал на миноносце! Ура! — закричал Курсель, махая фуражкой…
— Ура! — загремело кругом».
Отваливайте скорее!
«Как я с моими порчеными ногами попал на миноносец — не помню… Помню только, как, лежа на горячем кожухе между трубами, смотрел, не отрывая глаз, на “Суворова”…
Это были мгновения, которые уже никогда не изглаживаются из памяти…
Миноносец у борта “Суворова” подвергался опасности не только разбиться. Как “Суворов”, так и “Камчатка” все еще энергично расстреливались японцами; на миноносце уже были и убитые и раненые осколками, а один удачный снаряд каждое мгновение мог пустить его ко дну…
— Отваливайте скорее! — кричал со среза Курсель…
— Не теряйте минуты! Отваливайте! Не утопите Адмирала! — ревел Богданов, перевесившись за борт и грозя кулаком Коломейцеву…
— Отваливайте! Черт возьми! Отваливайте! — поддерживал Вырубов, высунувшись из пушечного порта позади правой передней 6-дюймовой башни…
— Отваливай! Отваливай! — вторила им, махая фуражками, команда, вылезшая на срез, выглядывавшая из портов нижней батареи».
Прощальное «ура!»
«Впоследствии Коломейцев рассказывал[300], что, считая броненосец погибающим (со стороны это было ясно видно), он спрашивал Богданова, Вырубова и Курселя, не перейдут ли и они к нему с остатками команды?
(Причем, конечно, броненосец должен был быть утоплен, и это было так нетрудно — мину в упор, в подходящее место, — и конец).
Но ведь для принятия такого решения надо было, прежде всего, осмотреть весь броненосец, убедиться, что все живые (здоровые и раненые) собраны в одно место, готовы к пересадке…
Утопить хоть одного своими руками… Возможно ли?..
Надо было время, а времени не было… Каждое мгновение было дорого, каждое мгновение шальной снаряд мог пустить ко дну миноносец со всеми на нем находившимися…
И вот почему, так мне кажется, Богданов, Вырубов, Курсель — чьи имена сохранит история, — будучи много моложе командира “Буйного”, так властно, так смело кричали ему “отваливай!” — и он… не смел их ослушаться…
Выбрав момент, когда миноносец откинуло от борта, Коломейцев дал задний ход…
Прощальное “ура!” неслось с “Суворова”…
Я сказал — с “Суворова”… Но кто бы узнал в этой искалеченной громаде, окутанной дымом и пламенем пожара, недавно грозный броненосец…
Миноносец быстро удалялся, преследуемый оживленным огнем заметивших его японцев… Было 5 часов 30 минут пополудни».
Царство Небесное и Вечная память
С борта «Буйного» смотрел на свой флагман в последний раз и знакомый нам писарь штаба эскадры Степанов:
«…Какой ужасный вид имел этот недавний красавец броненосец… Из черного превратился в серый, наверху не было ни мачт, ни труб, ни мостиков. Все было сметено до основания. Борта, в особенности левый, были положительно сплошь изорваны, в разбитые полупортики торчали изуродованные орудия, башни с погнутыми орудиями и зияющими ямами от снарядов, как-то неестественно скривившись, смотрели в разных направлениях.
И вся эта стальная громада, с носа до кормы, шипя и треща, пылала, как какое-нибудь многоэтажное заводское здание.
Жутко и грустно становилось при виде догорающего, обессиленного беззащитного великана, еще так недавно ласкавшего наши взоры, поднимавшего в нас дух, заставлявшего чему-то верить, на что-то надеяться.
Хвала и честь тебе, геройский тезка великого полководца, ты честно, до последнего вздоха защищал свой славный Андреевский флаг. Мир праху вашему, храбрые сыны Отечества, положившие живот свой за други своя.
Да будут вам наградою, доблестные воины, Царство Небесное и Вечная память»{257}.
«Суворов». Последний взгляд Ради Христа передайте им…
«Напомню уже сказанное: до последнего момента никто на “Суворове” не имел ясного представления о тяжести ран, полученных Адмиралом, а потому на “Буйном” первый вопрос был:
— На какой корабль везти Адмирала для дальнейшего командования эскадрой?
Но когда фельдшер, Петр Кудинов, приступил к поданию ему первой помощи, то положение сразу определилось. Кудинов решительно заявил:
-Адмирал между жизнью и смертью.
Осколок черепа вогнан внутрь, а потому всякий толчок может быть гибельным, и при тех условиях погоды, какие были — свежий ветер и крупная волна — невозможно передавать его на какой-нибудь корабль.
Кроме того — на ногах он держаться не может, а общее состояние — упадок сил, забытье, временами бред и лишь краткие проблески сознания — делает его неспособным к какой-либо деятельности.
Адмирал был ранен в голову, в спину (между лопатками) и в обе ноги. Все раны тяжелые и серьезные. Мелких поранений и контузий — не считали».
Слова кавторанга Семенова подтверждает и сам фельдшер Кудинов:
«По словам Кудинова, положение Адмирала было очень тяжкое. Свидетель предполагал, что Адмирал не выживет.
На лбу Адмирала была большая зияющая рана; обильно кровоточившая рана была и под правой его лопаткой, на правом бедре часть мякоти была вырвана, на левой пятке из порванной артерии фонтаном лилась кровь.
На вопрос:
— Как вы себя чувствуете, Ваше Превосходительство? Адмирал ответил:
— Как “Суворов”? И прибавил:
— Ради Христа передайте им, чтобы не спускали флага.
Узнав, что на “Суворове” все сбито и не на чем даже поднять флага, Адмирал раздраженно возразил:
-Пусть хоть как-нибудь приспособят, хотя бы на весле или на крюке.
Во время перевязки Адмирал разговаривал с подходившими к нему офицерами и командиром, спрашивал о курсе и говорил, что надо идти во Владивосток»{258}.
Продолжает Владимир Семенов.
Эскадрой! Владивосток! NO 23°!..
«В это время мы догоняли эскадру, и флаг-капитан, решив, что раньше, чем делать какой-либо сигнал, все-таки надо спросить мнения Адмирала, поручил это мне. С большими затруднениями, поддерживаемый добровольными санитарами, пробравшись на корму и спустившись по трапу, я заглянул в капитанскую каюту.
Фельдшер заканчивал перевязку. Адмирал лежал на койке неподвижно, с полузакрытыми глазами, но был в сознании.
Окликнув его, я спросил, чувствует ли он себя в силах продолжать командование эскадрой и на какой корабль прикажет себя везти?
Адмирал с трудом повернул голову в мою сторону и некоторое время точно усиливался что-то вспомнить…
— Нет… куда же… сами видите… командование — Небогатову… — глухо проговорил он и, вдруг оживившись, с внезапной вспышкой энергии добавил:
— Идти эскадрой! Владивосток! Курс NO 23?!.. — и снова впал в забытье…» Для полноты картины вновь слово Николаю Коломейцову.
«А крейсера все стреляют по “Суворову”…»
«А крейсера все стреляют по “Суворову”: но миноносец, закрывшись от них бортом “Суворова”, — в сравнительной безопасности.
Но медлить нельзя — надо уходить от борта. Наступил самый критический момент. Отвалить от наветренного борта при такой зыби можно было, только сдавшись за корму, и там уже разворачиваться. Дав задний ход и отойдя за корму, я стал разворачиваться, и в это время на миноносце сосредоточился убийственный огонь.
