исключительно с точки зрения запретов сексуального характера, что намеренно смещает тему. Фарсовая условность оказывается лишь удобным камуфляжем для сдвига: под карикатурой кажутся невидными реальные очертания объекта осмеяния. Ведь партийное двоемыслие и цинизм были связаны отнюдь не с запретом на воздыхания влюбленных (напротив, эта тема в советской комедии всегда раскрывалась в исключительно позитивном свете). Представляя «партийное ханжество» заведомо неадекватно, Погодин закрывал тему, даже не коснувшись ее. Остается предположить, что он создал «злую карикатуру» на себя самого, автора целого цикла мизогинических комедий.
Гендерный смех: Советские femmes fatales
Согласно российской интеллигентской традиции, именно коллективизм, присущий «народу», являлся противоядием от буржуазности, в основе которой лежал принимавший разные формы — карьеризма, бездушного отношения к людям, чиновничьей спеси, формализма — индивидуализм… Все это, как мы видели, характеризовало бюрократа. Мещанин — это оборотная (бытовая) сторона буржуазного индивидуализма. Если бюрократизм был представлен в качестве буржуазно-индивидуалистического «извращения» в сфере социальной (но никогда не политической!), то мещанство — таким же извращением в сфере повседневной жизни.
Ненависть дореволюционной интеллигенции к государству могла соперничать разве что с ее ненавистью к мещанству и была сложным социально-психологическим комплексом. Как замечает Светлана Бойм, интеллигенция страдала особым «комплексом неполноценности-превосходства» и видела себя духовной наследницей аристократической традиции[687]. С точки зрения «аристократов духа», мещанство, которое не было ни аристократией, ни крестьянством, с одной стороны, являлось своего рода пародией на аристократию (и невольно — на саму интеллигенцию!), с другой — размывало целостность романтически идеализированного «народа». Поэтому оно воспринималось как признак буржуазности и, следовательно, как «извращение и осквернение истинной русской народности»[688]. Именно социальными комплексами объясняется зацикленность интеллигенции на критике буржуазной семьи, мещанский уклад которой русская интеллигенция презирала. Интеллигентскими комплексами объясняется и глубокая неприязнь к западной частной жизни и идее собственного дома, где протекает приватная, а не коммунально-соборная жизнь. Страх перед перспективой перехода России на капиталистический путь развития и, как следствие, роста влияния буржуазии стал тем, что связывало все слои русской интеллигенции, а презрение к мещанству как признаку буржуазности — базовым условием интеллигентности. Понятия «буржуазный» и «мещанский» сделались взаимозаменяемыми.
Ненависть к мещанству всегда была проблемой интеллигентской идентичности. Троцкий объяснил ее, пожалуй, лучше других, указав на то, что спесиво-снобистское, самодовольно-высокомерное антимещанское мировоззрение русской интеллигенции связано с тем, что в России мелкой буржуазии никогда не было. Выдуманный интеллигенцией «народ» жил в нищете, и его образ жизни был не столько мещански-буржуазным, сколько первобытным. Троцкий называл интеллигенцию «щупальцами», которыми русское общество обследовало чуждую ему европейскую культуру. Интеллигенция же полагала, что отсутствие «мещанства» в «народе» есть нечто позитивное и едва ли не прогрессивное, почитая эти очевидные признаки культурной отсталости и материальной нищеты добродетелями воображаемого ею «народа»[689].
Согласно марксизму, капитализм, разрушив устои феодального общества, сделал «голый интерес» и деньги единственной добродетелью и связью между людьми, не оставив места ни религиозному экстазу, ни рыцарскому подвигу, все заменив эгоистическим расчетом, превратив в отношения собственности даже семейные связи, фактически разрушив моногамную семью, поощряя проституцию, порожденную нищенством пролетариата. Поскольку буржуазия сводит любые отношения к коммерческому расчету, ее культура заражена ядом индивидуализма и эгоизма, этими продуктами разложения. Пролетариат же, полагали Маркс и Энгельс, был морально чист и глубоко чужд индивидуализма, разврата и дегенерации. В этой части марксизм полностью соответствовал интеллигентским представлениям.
Однако советская интеллигенция социально-политически, ментально и культурно отличалась от интеллигенции дореволюционной. В массе своей она состояла из поверхностно окультуренных вчерашних крестьян, мелкобуржуазные вкусы которых стали основой сталинского «стиля богатства» и результатом обещанной вождем «зажиточной культурной жизни»[690]. Вернулись и ее атрибуты, считавшиеся в 1920-е годы «мещанскими»: украшения, зеркала, абажуры и скатерти, которые не только фетишизировались, но, как, например, занавески, превращались в «универсальный символ культурности»[691]. Эта интеллигенция по определению не могла быть антимещанской: ее вкусы были конвенциональны (с точки зрения старой интеллигенции, просто «пошлы»); абсолютно лояльная режиму, она стремилась к комфорту, не испытывала неудобств от социального неравенства, была патриотична и глубоко поражена потребительством.
Образовался странный симбиоз: с одной стороны, критика мещанства и мелкобуржуазности оставалась политически корректной; с другой, она все больше теряла идеологическую актуальность, превращаясь в своего рода «самокритику», поскольку перестала быть собственно интеллигентской. Та интеллигенция, для которой мещанские вкусы, манеры и поведенческие навыки были объектом критики, в 1930–1940-е годы покинула историческую сцену. Ей на смену пришла глубоко мещанская советская интеллигенция. Поэтому мещанин был для нее не Другой. «Другим» его делала разве что… перемена пола: мещанин превратился в мещанку.
Все советские бюрократы были мужчинами. Но окарикатуривание мужчин не имело гендерного измерения: они осмеивались не как мужчины, но как бюрократы. Женщины же в сталинских комедиях осмеивались именно как женщины. Образ мещанина, в 1920-е годы имевший мужское лицо (прежде всего, в нэпманской сатире), в 1930-е годы феминизировался, обретя гендерное измерение. Гендерный сдвиг, превращение мещанина в мещанку следует рассматривать как проявление идеологического сдвига: власть (бюрократия) еще больше ассоциировалась с мужским началом; повседневность (мещанство) — с женским.
Классик соцреализма Николай Погодин в качестве комедиографа известен как автор «Аристократов» и киносценария «Кубанских казаков». Однако куда менее известен Погодин-сатирик, создавший трилогию «Моль» (1939), «Бархатный сезон» (1948) и «Когда ломаются копья» (1952), основным объектом сатиры в которой является женщина, проходящая реинкарнацию и из пьесы в пьесу под разными именами (Агнесы, Милы Лютиковой, Вики, Раисы) проявляющая одну и ту же сущность. Она осуждается как обольстительница, хищница и мещанка, то есть прежде всего как женщина. Стоит отметить некоторую необычность этих весьма популярных в советском репертуаре сталинской эпохи пьес. Так, в советском кино (в отличие от театра) советская женщина всегда изображалась исключительно в положительном свете. Это и не удивительно: она была живым воплощением того, что дала народу советская власть — «заботу об охране материнства и детства», поддержку семейных ценностей, счастливую семейную жизнь и борьбу за «высокий моральный облик советского человека». Однако женщина, представленная в пьесах Погодина, — не столько советская женщина, сколько женщина par excellence.
Героиня «Моли», циничная, бесчувственная и обольстительная жена старика-профессора Сомова Агнеса, влюбляет в себя летчика Кострова. Погодин подробно изображает сам процесс обольщения: «Мне нравится, вы не испорчены. Когда впервые я увидела вас и ваша рука была в моей, — я в ту минуту подумала, что у вас должна быть чистая совесть. Вы почти не знали женщин». Оказавшись в квартире Кострова, она поражена его неприхотливостью: «У вас громадное имя, а на окнах тюлевые занавески. Завтра же вас познакомлю с очаровательной блондинкой».
Вся первая половина пьесы — сцены
