армию и нашел в ней свою судьбу. И он не умрет. Обадайя понял это, когда остался один в проулке, когда побывал в бою, и теперь он знал, что обманул смерть.
Он расчехлил штык и подумал было отдать кому-нибудь из рядовых, чтобы наточил. Приятно бы унизить верзилу-ирландца, но, с другой стороны, в предвкушении убийства Хейксвилл любил точить оружие сам. Сегодня штурм – никто ничего не объявлял, но все знают, и штыку предстоит горячая работенка. Хейксвилл заглянул в кивер:
– Извини, мы ненадолго расстанемся. Скоро еще поговорим.
Он надел кивер и взял точило. Камень замелькал, остря штык, но Хейксвилл не смотрел на него. Сержант смотрел на роту, ощущая общий страх и черпая в нем силу. Он добился, что эти сволочи приносят ему еду, стирают одежду, меняют солому под его навесом. Двоих он измолотил в кровь, зато теперь они как собачки, ищут, чем бы угодить. Главные победы одержаны. Шарп устранен, Харпер – рядовой, рядовой в красном мундире. Капитан, Прайс и сержанты боятся Хейксвилла. Жизнь, и Хейксвилл это знал, могла бы быть куда хуже. Он потрогал лезвие большим пальцем – нет, можно еще острее – и снова заширкал штыком по точилу.
Рядовой Клейтон искоса взглянул на Хейксвилла и что-то со смехом сказал товарищам. Хейксвилл все видел, но притворился, будто не замечает. Он займется молодчиком – после осады, на досуге. У Клейтона красавица-жена, самая красивая в батальоне, и Хейксвилл положил на Салли глаз. Ладно, это подождет, пока он разберется с Терезой.
При мысли о женщине Шарпа сержанта перекосило. Он не знал, почему так сильно ее хочет. Это наваждение, которое не дает ему спать. Он изнасилует девку, а потом убьет. Не потому, что она сопротивлялась и победила, – такое случалось и раньше. Одна бабенка в Дублине пырнула его ножом в живот. Она ушла, и Хейксвилл не держит на нее зла, но Тереза – другое дело. Может быть, потому, что она не испугалась, а Хейксвилл любит видеть страх. Он помнит тех, кого убил, и тех, кого убивать не пришлось, начиная с дочки викария, этой недотроги, которая разделась перед ним, потому что он держал возле ее шеи гадюку. Доркас, вот как ее звали, и ее отец повесил на Обадайю кражу барашка – обвинение, едва не стоившее ему жизни. Хейксвилл улыбнулся, вспоминая. В первую же ночь после своего спасения он поджег амбар, в котором викарий хранил десятину.
Он вновь подумал о Терезе. Штык становился все острее, и сержант понял, что хочет ее очень сильно. Не в мести причина и не в том, что она женщина Шарпа, хотя и это немаловажно, а просто в том, что хочет. Она такая красавица, такая безупречная красавица! Он овладеет ею, а потом убьет, и скотине Шарпу ничего не достанется. От этих мыслей лицо Хейксвилла непроизвольно задергалось.
Он переложил штык в правую руку, зажал точило коленями, плюнул на камень и принялся за острие. Оно должно стать тонким как игла, чтобы входить в живот врагу так, словно кожи и вовсе нет. Или женщине!.. Хейксвилл громко гоготнул, рота встрепенулась. Тереза! Шарп поймет, кто ее прикончил, но поделать ничего не сможет. Хейксвилла не убить!
Он взглянул на солдат. Все они хотят его убить, но так было уже в десятке других рот, везде пытались. Ему стреляли в спину во время атаки, и всякий раз пули пролетали мимо; однажды он даже видел, как в него целятся. Хейксвилл погладил штык, вспоминая свою месть, потом подумал о предстоящей ночи.
Личный план штурма он проработал в уме досконально. Южный Эссекский вместе со всей 4-й дивизией будет штурмовать разрушенную стену бастиона Тринидад, а вот Хейксвилл переждет во рву. Пропустит других вперед, в гущу сражения, чтобы быть свеженьким, когда с верха бреши донесется «ура!». Тогда в суматохе он перелезет через каменный завал в темные улочки, что ведут к собору. Ему надо выиграть всего две минуты, больше и не удастся, но Хейксвилл, проверяя пальцем безупречно наточенное лезвие, знал, что своего добьется. Обадайя всегда добивался своего. Он был на волосок от смерти и спасся и с тех пор чувствовал, что судьба на его стороне.
Он поднял глаза:
– Клейтон!
Рота замерла, все посмотрели на Клейтона. Рядовой улыбнулся как ни в чем не бывало:
– Сержант?
– Масла! Принеси мне масла.
– Есть, сержант.
Мальчишка пошел прочь, и Хейксвилл гоготнул. Он оставит Клейтона на потом – покончив с Терезой, сможет заняться отложенными делами. За пограничным камнем в двух милях по Севильской дороге лежит сверток в промасленной холстине. Хейксвилл побывал там прошлой ночью, приподнял камень и проверил краденое добро. Все оказалось на месте, и Хейксвилл оставил добычу. Пока нет смысла что-либо продавать. После Бадахоса награбленного будет столько, что цены упадут почти до нуля. Пусть полежит. Хейксвилл взял только подзорную трубу Шарпа с дарственной медной пластинкой: эту вещь он оставит у тела Терезы.
Сержант снял кивер, заглянул внутрь:
– Тогда подумают на него, ведь так? Или на этого ирландского скота!
– Сержант?
Хейксвилл поднял глаза:
– Рядовой Клейтон?
– Масло, сержант.
– Не стой как пень! – Хейксвилл протянул штык. – Смажь его. И осторожно! Не затупи лезвие. – Он подождал, пока Клейтон отойдет, и снова заглянул в кивер. – Гадкий мальчишка! Может, его сегодня убьют, тогда нам будет еще проще.
Харпер смотрел на злобное дергающееся лицо и гадал, что там в кивере. Гадала вся рота, но никто не решался спросить. Харпер считал, что ничего там нет, а все сцены разыгрываются нарочно, чтобы напугать роту. Ирландец тоже точил штык, непривычный мушкетный штык, без ручки, как у его прежнего винтовочного, и тоже продумывал планы на ближайшую ночь. Приказы так и не пришли, но армия своим странным коллективным чутьем знала: намечается штурм, и если (что весьма вероятно) Южный Эссекский бросят в брешь, Харпер постарается не спускать с Хейксвилла глаз. Если представится случай убить сержанта, Харпер это сделает, а нет – проследит, чтобы Хейксвилл не проскользнул в город в одиночку. Харпер решил не вызываться в «Надежду», разве что вызовется Хейксвилл, а в это верилось мало. Обязанность Харпера – защитить Терезу; это обязанность и Шарпа, и остальной роты, и даже капитана Роберта Ноулза, который побывал в своем бывшем подразделении и внимательно выслушал все, что Харпер рассказал об угрозах Хейксвилла. Ноулз улыбнулся, успокоил Харпера, но ирландец все равно боялся последствий сумятицы в бреши. Он откинулся назад и прислушался к пальбе.
Артиллеристы, движимые тем же инстинктивным знанием о скором штурме, стреляли
