тех прутьях. Я не верю, чтобы крестьянин поднял руку на хлеб, выращенный своими руками! Я уверен...
Бруно Альсен говорил как артист, то возвышая голос, то понижая его до полушепота. Он явно играл словами, и эта игра нравилась ему.
— Это сделали бандиты, которым нет дела до вас, до ваших детей. Им хочется, чтобы Таврия голодала...
Гауптман сделал паузу, приложил батистовый платок ко лбу, и вмиг голос его окреп, в нем зазвучали угрожающие нотки:
— Однако вы не уберегли хлеб и должны теперь доказать немецким властям свою лояльность. Приказываю подготовить десять подвод. Вы сами повезете зерно на станцию! Завтра утром... — Альсен уставился на притихшую толпу, перевел взгляд на Фалько. — Вот ты, старик, принесешь мне квитанцию собственноручно. Все понятно?
Криничане хмуро молчали.
34
Вечерело, когда цепочка подвод подползла к перекрестку, где к грейдерной дороге примыкает полузаросшая степная колея на Калиновку.
Кони, понуро качая головами, отбиваются хвостами от назойливых слепней. За спиной у ездовых в шарабане пахнет зерном; роятся в голове тревожные мысли, неотступные, колючие.
Нес досады ли хлещет Пилин Фалько кнутом по фиолетовым метелкам спорыша на обочине? Подметает немец пшеничку, плевать он хотел на его голодных внуков.
Сейчас всякая огородина идет на стол — огурчики, помидоры, арбузы подоспели. Невестка кукурузы принесет с поля тайком, наварит чугунок початков — вот и сыта малышня. А зимой? На одной картошке? Да и та скудно уродила.
Скрипят колеса.
Супрун сказал: «С врагом в мире жить — все равно что со смертью дружить!» Фалько испытал уже горькое разочарование, когда увидел, как немецкая автоколонна за два дня слизала огромный бурт пшеницы на току. А Ковбык уверял, что первый намолот между людьми поделят, брехун проклятый...
— Н-но! С вами, лодырюги, и в дороге заночуешь! — хлестнул кнутом по крупу гнедого, выругался.
«Ты погоняешь, тебя погоняют... Да, животина бессловесная, не человек. А ты все же — старый, немощный, но человек... Да еще и отец красного командира. Воюет где-то Андрюха, оставил пятерых сыновей, старший сейчас заканчивал бы школу, смышленый паренек. Пятеро, и всем давай есть. Одна надежда на руки, портного Фалька все окрестье знает. Шить нынче, правда, не из чего, больше старье перешиваю, да и то ладно... Пока полицаи в поле не выгнали. Вот и замкнулся круг, вези, не оглядывайся. Что не успел немец забрать — сам отвезешь, а завтра коменданту квитанцию на стол: «Вот какой я послушный, сделаю чего изволите». На душе горько. Сын с первых дней войны на фронте, а отец подкармливает хлебушком тех, кто на сына прет в атаку... — Фалько даже сплюнул: — Лезет же такое вот на думку! Самому страшно! Выходит, я подголодавшимся фрицам силы прибавляю?»
Вереница подвод тем временем переползла через покинутый хутор на краю пади. Берег здесь был крутым, на склонах взыграли заросли репейника. Дорога то убегала от него, то снова с опаской прижималась к ощетинившемуся обрыву. Снизу отдавало сыростью, квакали лягушки.
Фалько покосился на солнце, взглянул на другую сторону болота, вздохнул. «Страшно, Пилип? — спросил сам себя. — Страшно, еще и как страшно...»
Чтобы не передумать, поскорее завернул коней к берегу.
— Э-ге-гей, мужики!
Обоз остановился.
Напрямик, через желтый косяк сурепки, бежали погонщики.
— Ты что надумал, Пилип? За такое дело сразу под ноготь...
— Блоха и та из-под ногтя выпрыгивает, а у нас с вами хоть и плохонькие, а все же головы на плечах... У меня сын, Андрюха, а у тебя, Семенович, брат в Красной Армии. Что им скажем? Глаза у дворняги взаймы попросим?
— Эх, не умерли в пеленках, так и в рядне не сгинем!
— Заворачивай, пока никто не наскочил!
Один за другим опрокидывали над обрывом шарабаны. Откуда и силы взялись! Расплавленной бронзой полилась пшеница в болото. Сцепили зубы деды, боялись впустить в сердце сомнение. А когда все закончилось, засосало под ложечкой.
— Столько хлеба! Жаль...
— Пусть его лягушки едят, чем враги наши.
— Пожалел Фома веревку и связал себе петлю! Загоняй в самую воду! — командовал Фалько. — Да коней, коней выпряги, очумел?
Он потерял картуз, рыжие волосы вздыбились, будто иголки у ежа, глаза полыхали давно забытым блеском.
— Вяжите друг друга вожжами! Ну, кому говорю! Ты, Семенович, беги в село и кричи: «Партизаны!» Стой! Сперва меня свяжи... А теперь, мужики, запомните: жизнь наша на кончике языка. Давай, Семенович, дуй в село... Наскочили, связали... ну, сам знаешь...
35
— Котлы будут?.. Не слышу вас! — кричал комендант в телефонную трубку. — Когда получать?.. Через неделю? Хорошо, хорошо... Почаще напоминайте о себе, я вами доволен.
Альсен швырнул трубку. Что дороги, что связь в этой стране — ни к черту!
Кононенко докладывал из Мелитополя, что котлы занаряжены, остались формальности, через неделю отгрузят на ближнюю станцию. Теперь думай, как их оттуда доставить... Столько событий за последние дни — голова идет кругом.
За окном синели сумерки. В вечерней тишине было слышно, как где-то на краю улицы зашелся криком ребенок, женский голос ласково утешал: «Ну-ну, маленькая, не плачь, сейчас тебя мама накормит, не плачь...»
Гауптман шагнул к окну, чтобы закрыть плотнее, однако новые звуки, народившиеся где-то в другой стороне села, заставили его насторожиться.
Так он и стоял, наполовину высунувшись в окно, когда к воротам усадьбы в сопровождении двух вооруженных пулеметами мотоциклов подкатил черный «мерседес». Из него вышел приземистый упитанный офицер, которого Альсен узнал бы и в потемках. При других обстоятельствах знакомство с оберштурмбанфюрером СС Гуго Эрлихом могло бы польстить его самолюбию, но сейчас этот визит не предвещал ничего хорошего. Эрлих был влиятельной особой в сферах так называемой «новой волны» офицерства. Поговаривали, что карьеру он начинал вместе с всесильным Кальтенбруннером.
Комендант поспешил обрядиться в мундир, пальцы тказывались застегивать пуговицы.
Эрлих вошел без стука, отстранив Ганса, который замешкался доложить шефу о прибытии высокого гостя.
— Хайль Гитлер!
— Хайль!.. Рад вас видеть, герр оберштурмбанфюрер, у себя в гостях. Давненько... Проходите, садитесь. Вы верны своей привычке появляться неожиданно, об этом уже ходят легенды...
Эрлих поморщился.
— Как настроение? —
