— Но совсем немножко! Прошу вас, вы такой человечный, добрый, я верю вам, как отцу. Скажите: сможете вы нас выручить?
Доктор, склонив голову, долго протирал платком очки, затем часто-часто заморгал, словно что-то влетело ему в глаз.
— Таня... Татьяна Федоровна, все, что у меня есть... Старые, знаете, запасы, довоенные. Я прятал их, чтобы немцы не забрали. Естественно, оставить больницу без средств первой помощи я не имею права, здесь тоже люди, но если нужно поделиться...
— Спасибо, спасибо, Викентий Остапович! — подпрыгнула, как ребенок, Таня. — Как вы все понимаете!
Доктор смотрел в нежное лицо своей юной помощницы и согласно покачивал головой.
— В восемнадцатом, голубушка, когда немцы впервые пришли на Украину, я уже был врачом...
Таня заторопилась к Маковею, чтобы сказать ему, что удалось договориться о медикаментах, обещанных Логвиненко, а Викентий Остапович долго смотрел вслед ей через окно. Очень уж и наивной и доверчивой казалась ему Таня в эту минуту. И в то же время не мог не поразиться ее выдержке. «Семнадцать лет... Ее угоняют в полон, на каторгу. Дорог туда много, а назад отыщется ли хотя бы узенькая тропа?.. Но не отчаивается, не льет напрасных слез, не клянет судьбу свою, а думает о других. О тех, кто принесет ей и тысячам таких избавление... Сильная девушка!»
Старенький Викентий Остапович ошибался — были и слезы, и отчаяние, когда Тане принесли из управы повестку.
Подпольный комитет решил: Маруся Тютюнник и Таня Гречко ночью покинут село. В дальнем хуторе Чапли проживала Марусина родственница. Пересидят это тревожное время у нее, а там видно будет.
Девчата уже собирались так и поступить, как вдруг комендантский приказ: за уклонение от вербовки наказаны будут родители.
— Никуда не пойду, — заявила Таня. — Не сердись, Маруся, у тебя нет родных... Спасай хотя бы себя.
— Заберут же, в самое пекло угонят! В неволе сгниешь! — уговаривала Маруся. — О чем ты думаешь?
— О матери думаю. Замучают — как тогда мне жить на свете?
Ночью и попрощались. Был при этом Василь Маковей.
— Коли так, — сказал он Тане, — то и я с тобой. Что бы там ни было, а вместе.
Таня бросилась ему на шею.
— Любимый мой, единственный... Хочешь, сейчас пойдем ко мне, хочешь? Мама поймет, она знаешь у меня какая? Пошли...
Василь опьянел от этих слов. Но все же хватило сил отвести девичьи руки. Глухо сказал:
— Танюша, милая, опомнись!
— На все согласна, на все, — горячо шептала девушка. — Но в Германию, будь она проклята, ты не поедешь, не имеешь права. Ты кто? Ты не просто Маковей, ты — секретарь райкома...
Подпольная группа обдумывала план новой диверсии на заводе. Илья Лукич предлагал на этот раз поджечь машинное отделение. Вариант казался не очень рискованным. Но тут приехал «чумак» с солью, забрал медикаменты, передал привет от Вани Климчука и приказ Бугрова на время отложить операцию. После расправы Эрлиха над возчиками Гнат Петрович считал необходимым какое-то время выждать.
И вдруг вербовка в Германию! Кажется, впервые в жизни сердце и разум Василия Маковея не поладили между собой. Переживал за Таню. Там, на чужбине, кто вздумает, тот и обидит девушку, защитить некому. Был бы рядом... А разум восставал, разум не мирился. Бросить подполье, лишь бы не разлучаться с любимой... А как же командиры и бойцы Красной Армии?.. Стой, Маковей, такие сомнения могут завести далеко. Заведут — не выведут.
37
До станции «вербованных» должны были везти на подводах. Рядом с кучерами сидели вооруженные полицаи. Альсен опасался, как бы люди не разбежались по дороге. Около управы, где был назначен сбор, навзрыд плакали женщины.
Полицаи делали вид, что ничего не слышат, переговаривались между собой. Лишь Смола гарцевал в седле, ругался сквозь зубы.
Таня гладила дрожащие плечи матери, беспомощно повторяя одни и те же слова:
— Не плачьте, мама. Ну, какая же вы... Вернусь домой, а то и сбегу по дороге... Не плачьте.
Василь и Таня, впервые никого не стыдясь, обнялись среди белого дня и долго стояли так, не сводя глаз друг с друга.
— Не грусти, милый. Мы и там не сложим рук, комсомольское слово! — шептала Таня. — Как приедем — сразу подам весточку...
— Я тебя очень люблю, — говорил Василь, улыбаясь вымученной улыбкой. — Ты для меня все теперь, понимаешь? Держись, Танюша, несмотря ни на что, держись. Мы еще встретимся под чисто выметенным небом. Помнишь?..
Слышала его Таня или не слышала, все поплыло куда-то и исчезло: стонущая от боли толпа, причитания матерей, выкрики полицаев, охрипшая гармошка в пьяных руках какого-то юнца... Видела лишь глаза Василя и невыразимую муку в тех глазах.
— Са-адись! — хлестнуло, как кнутом.
Толпа всколыхнулась, еще сильнее всплеснулся гомон, люди окружили подводы, как море — островки.
Германия, Германия —
Чужая сторона...
Дернулись кони, заскрипели колеса. Зарыдали женщины, побежали следом, вздохнула в последний раз гармошка.
Василь махал кубанкой... Уехала... Неужели навсегда?..
Вот уже на протяжении недели каждую ночь кто-нибудь из подпольщиков дежурит в овчарне, «чумак» предупредил, что должен прибыть Бугров. Василь где-то в степи, на водокачке. Там приемник и типография райкома. Матюша ни разу там не был, далековато, на одной ноге не доберешься, разве что занять у Альсена тачанку? Невесело усмехнулся своим мыслям. Посмотрел на Марусину хату, нахмурился. Давно не светятся окна — как пошла в Чапли, так и ни звука. Не случилась ли беда какая?
Раньше, бывало, заходил братишку проведать. Юный Калина жил тогда у Маруси...
— Спит?
— Читает на печке книжку.
— Это хорошо. Дай, думаю, загляну, как он тут.
Не хитри, Матвей, признайся хоть себе, не малого хлопца хотел ты видеть, разве не так? Пусть так, а что делать, если живу как стрелка компаса, нацеленная на ее хату. И смех и грех. Однако никому об этом не узнать, моя забота...
Маруся слегка похудела, но стала еще красивей. Под глазами залегли тени, между бровями прорезалась морщинка.
— В среду собрание в Грицковом
