Всесторонне исследовав уход из жизни, Мор пришел к выводу, что не бывает понятия «легкой» смерти. «Ибо пусть не случилось худшее, пусть ты еще только при смерти, однако по меньшей мере уже лежишь в постели, твоя голова раскалывается от боли, ноет спина, кровь струится по жилам, сердце бьется, грудь вздымается, плоть дрожит, твой рот открыт, нос заострился, ноги мерзнут, захват пальцев слабеет, дыхание сбивается, силы покидают тебя, жизнь иссякает, близится смерть…» — и все эти мучения нам предстоит перенести.
Из окна в Тауэре Мор смотрел, как увозят в Тайберн к месту мучительной казни картезианских монахов и Ричарда Рейнолдса из Сайона. Говорят, он жадно смотрел на них, а потом сказал своей дочери Маргарет (она продолжала навещать его и умоляла раскаяться): «Вот, Мэг, разве ты не видишь, как сейчас эти благословенные отцы радостно, словно женихи на венчание, отправляются на смерть?»
Он бранил себя за грешную жизнь. Более того, его всегда удручали мысли о греховности людских намерений и существования всего земного мира.
Мор писал:
«Но ежели истощены мы мучениями и горестями упорных стремлений изменить наш мир, средоточие забот и покаяний, превратить его в блаженный покойный приют, ежели стремимся познать мы Небесный покой на земле, то навеки лишаем себя истинного счастья, и сами запоздало, уже не надеясь на прощение, приходим к покаянию и к принятию невыносимых нескончаемых страданий».
Мор полностью отдался во власть своих тайных страстей. Рассказывают, перед тем как пойти на первое дознание, он закрыл калитку в Челси и пробормотал: «Хвала Господу, битва наконец выиграна». Он бежал из спокойного дома, от жены и детей и возблагодарил Бога за то, что они не будут больше досаждать ему, удерживать от пути монаха, которым он хотел стать в юности, когда служил послушником у картезианцев. Он больше никого не хотел видеть. Непостижимый выбор! За долгие годы ни я, ни мои придворные мудрецы не смогли понять его.
Когда Маргарет приходила к нему в Тауэр, он выразился с предельной ясностью: «Я уверяю тебя, поверь мне, родная добрая дочь, если бы не было у меня жены и вас, детей моих, я не выдержал бы так долго мирской тесноты… удушающей тесноты».
Итак, он прошел испытание, отрекся — хотя и запоздало — от всего бренного и преходящего и мог с чистой совестью принять свои обеты. Душа его, несомненно, получила великое облегчение. Он не разочаровал и не предал самого себя ради суетной жизни.
Казнь назначили на 6 июля 1535 года. Мор сообщил дочери: «Как уместно и подобающе, что моя встреча с Богом произойдет в такой славный день — в канун праздника Фомы Кентерберийского»[92]. Его свидание с вечностью совпало со значимой датой церковного календаря, и это принесло ему умиротворение.
Что испытывал я, получив эти известия? Возможно, чувства отца, чья дочь безумно счастлива, хотя выбрала глупого жениха? Мог ли я радоваться за нее, печалясь в душе? Или мне следовало, использовав свою власть, запретить ее брак?
Как мог я предотвратить венчание Мора с Небом, раз обручение его состоялось еще в ранней юности?
Однако я нуждался в нем здесь, на земле!
Если я еще мучился, пытаясь найти пути его спасения из Тауэра, то сам он, сразу после визита Кромвеля, стремившегося сообщить ему о моих переживаниях и любви, с удовольствием откликнулся на это новыми стихами.
Ах, лестная Фортуна, прекрасен лик твой тленный,Заманчивей улыбки не видел белый свет,Велик соблазн спасенья от гибельного плена,Однако в грешной жизни, увы, спасенья нет!Господь открыл мне скудость земных услад и лет,Лишь в Гавани Небесной я обрету покой,Твои ж отдохновенья сменяются грозой.
И так всю жизнь он стремился оказаться вне досягаемости от любых земных обязанностей и уз.
LXIII
Казнь Фишера должна была состояться двадцать второго июня. Судьи вынесли ему такой же приговор, как картезианским монахам.
— Я не могу представить столь ужасную смерть, — сказала Анна.
— Такова традиционная казнь изменников, — заметил я. — Неужели вы не знали об этом?
Любой ребенок в Англии видел самые разные казни. Тайберн был популярным местом публичных экзекуций. Туда приходили семьями, приносили подстилки и корзинки с едой. Родители заставляли детей смотреть на эшафот и приговаривали: «Чтобы вы не вздумали решиться на преступление». На редкость поучительное зрелище. Я всегда жалел о том, что адские муки не представлены нам столь же наглядно.
— Нет. Я ни разу не была на казни. Не хочу смотреть на это.
Она сильно разволновалась.
— А следовало бы. Вы королева и должны знать, на что обречены изменники.
— Но я не вынесу вида костра! — сказала она. — Страшный всепожирающий огонь начинает лизать тело осужденного, и он корчится в муках… Ох, недаром ад — это дьявольское пекло! Я не желаю попасть туда, нет, никогда, ни за что…
— Тогда не грешите, моя милая, — с улыбкой сказал я.
Спасительное средство имелось в наличии. Те, кто не хотел гореть в аду, точно знали, как избежать сей участи. Путь спасения всем известен.
— Пощадите Фишера! — взмолилась она. — Избавьте его от сожжения. Никто не заслуживает такого!
— Одна подпись на бумаге могла бы вообще отменить казнь.
— И все-таки…
Я и сам намеревался облегчить его приговор, заменив его безболезненным отсечением головы. Но страстность Анны привела меня в недоумение. Она открылась мне с новой, незнакомой стороны.
— И давно вы испытываете ужас перед огнем? — спросил я.
— С раннего детства. Моя комната загорелась из-за полена, которое выпало из камина на стоявшую рядом скамеечку. Она вспыхнула, но вскоре потухла. Я смотрела на нее, а потом задремала — и проснулась, когда вокруг уже вовсю пылал пожар. Ужасная жара, дьявольская усмешка огня… «Я одурачил тебя, а теперь заберу к себе…» — Анна содрогнулась. — Жуткий треск и шипение…
— Успокойтесь. Фишера не сожгут, — заверил я ее.
* * *
Опального епископа ждал скромный эшафот на Тауэрском холме, сразу за крепостными стенами. Фишер всю жизнь оставался аскетически сухопарым, но четырнадцать месяцев заключения, по словам очевидцев, превратили его в «живые мощи». Он спокойно готовился к казни, настояв, чтобы ему разрешили надеть его лучшее облачение, словно собирался в этом наряде войти в рай.
* * *
Так оно, должно быть, и случилось. Но его кончина обернулась для меня рядом новых неприятных испытаний.
Отрубленную голову Фишера, как обычно, обварили кипятком и выставили на Лондонском мосту. Стояла безветренная летняя жара, от Темзы поднимался запах нечистот, и ее воды вяло плескались, накатывая на мостовые опоры. Мертвая голова (без кардинальской шапки, которая придала бы ей слишком жуткий вид) должна была разлагаться, вызывая страх и отвращение у горожан. Однако вместо этого она оживала на глазах! Люди начали почтительно сходиться к ней, дабы обратиться с мольбами…
Просили ходатайствовать за них перед Богом.
Фишер приобретал черты святого заступника.
Я приказал покончить с этим. Под прикрытием ночи посланные мной исполнители сняли голову и бросили ее в реку.
* * *
Рождение святого Фишера было приостановлено. Но погода и настроение оставались скверными. Тлетворные речные испарения сеяли заразу среди лондонцев. Пора было завершить дело изменников, казнив Мора. После чего я отправился бы в ежегодное путешествие, отвлекся от неприятностей, поговорил с подданными и умиротворил их. Они нуждались в моей поддержке.
К несчастью, весь двор погрузился в оцепенение, как в одной из сказок про колдуний, насылающих на людей забытье. Анна, казалось, страдала более других, пребывая попеременно то в лихорадочной тревоге, то в полной апатии. Окружающие напоминали сонных мух, они копошились в приемных залах, будто твари, лишенные мозга, шатались по дворцовым коридорам, как призраки, жаждущие покаяния.
И вдруг королева сообщила мне новость, которая вывела меня из зачарованного состояния.
— Я жду ребенка.
Магические слова. Слова, призывающие к действиям.
— Хвала Господу! — воскликнул я.
Все будет хорошо. Из-за бед и постылых мятежей я начисто забыл о своем изначальном стремлении, о необходимости рождения принца.
Я заключил Анну в объятия, ощутив под тонким шелком платья ее гибкое стройное тело, и еще раз возблагодарил Всевышнего.
* * *
Наступило шестое июля. Через две недели после кончины Фишера пришел черед Томаса Мора. Я даровал его дочери Маргарет разрешение присутствовать при исполнении приговора. Он завещал ей свою власяницу (да, он носил ее даже в тюрьме!). Говорят, его родные берегут ее как семейную реликвию. Жене он не передал никаких посланий.
