Пошли бояре, понесли подарки, но прежде порешили между собой — настоять на обыске по Репнину. За обыск ратовало большинство, открыто против был лишь один Кашин, но, будучи против, он не отговаривал других, не переубеждал никого, не перетягивал на свою сторону, никому ничего не доказывал, не объяснял, был против — и все. Немой подступил к нему с укорами: не понимал он Кашина, думал, что, устрашенный смертью Репнина, тот решил поберечь свою голову…
Кашин не стал ни в чем разубеждать и Немого, только сказал:
— Пошто ломиться в отворенную дверь?! Есть двери запертые… Те надобно отворять.
Мстиславский, как обычно, держался независимо, но в такой мере, чтоб не возбудить против себя остальных бояр. Впрочем, его мнение на этот раз ничего не смогло бы изменить, и он понимал это. Бояре были настроены весьма решительно, и отговаривать их — значило подливать масла в огонь. Да он и не намерен был их отговаривать… Царю нужно было показать настроение бояр, но сделать это нужно было крайне осторожно, чтоб не вызвать в нем гнева, а более всего — не напугать столь необычным единодушием и решительностью. Поэтому Мстиславский уговорил бояр не начинать с царем разговора как получится, и не выступать перед ним всем синклитом, а поручить ему, Мстиславскому одному, говорить от имени всех бояр. На том и порешили…
Пошли бояре, понесли, как встарь, подарки, речи заготовили прелестные, витиеватостью которых когда-то, так же как и подарками, каждый старался перещеголять другого.
Иван принял их спокойно, внешне даже ласково, допустил к руке, спрашивал о здоровье, за подарки благодарил, как прежде, — преклоном головы, но в руки ни от кого подарка не принял — никому не оказал особой чести. К ногам его сложили бояре свои дары.
Откланявшись, отговорив свои речи, бояре чинно порасселись на лавках вдоль стен, стали ждать царского слова.
Вместе с боярами и окольничими званы были и дьяки: печатник Висковатый, посольский дьяк Ржевский, снаряжавшийся с новым посольством в Крым, дьяк Разрядного приказа Клобуков, казначеи Хозяин Тютин, Никита Фуников, Угрим Пивов…
Чуялось, что царь задумал большую говорю, да вот только время для этого он выбрал уж больно неудачное: смерть Репнина, опала и заточение Данилы Адашева, Сатиных, казнь Фуникова и Шишкина еще сильней усугубляли и без того мрачные отношения между ним и боярами. Иван, должно быть, и сам думал об этом, но, не привыкший ничего откладывать на потом, не выносивший ожиданий, не захотел подождать лучших времен. Впрочем, они могли и не настать, эти лучшие времена, да и он мог не хотеть их…
Иван выждал некоторое время, зорко вперяя свой взгляд то в одного, то в другого боярина, словно выискивал в ком-нибудь из них какую-нибудь зацепку, которая могла бы послужить поводом для начала разговора. Но лица бояр были непроницаемы, степенно жестки и выжидающе спокойны. Хоть молись на них: не лица — святые образа!
— Ну… пережили мы зиму, бояре, переволочили ее, матушку, — с натужным привздохом выговорил Иван. — Тяжкая была зима, да, дал бог, удачливая! На деле своем поуправились мы гораздо. Бог не оставил нас! Королю Жигимонту досаду учинили великую. Оставил Жигимонт свою возносливость… — В горле у него клекотнул резкий, короткий смешок. — К Ирику свейскому грамоты любезные составляет… Переняли мы те грамоты. Противу нас подбивает Жигимонт Ирика, братом называет его! Ну то нам не в диво, — надменно вскинул голову Иван. — Вспомнить токмо, как отец его Жигимонт Казимирович честь свою перекопскому выдал!.. Какой ярлык гонебный 259 взял он от Менгли-Гирея, чтоб союз его с отцом нашим разрушить! Все земли русские написал ему Менгли-Гирей по тому ярлыку пожалованными еще от дедов своих, от отца своего Ази-Гирея, которые, деи, пожаловали Киевом!! сперва Витовта, великого князя литовского, а после и Казимира, придав, деи, ему к Киеву Володимер — древний престольный град святых отцов наших митрополитов… Да, деи, и Луцк, и Смоленск, и Путивль, и Чернигов, и Курск, да, деи, и Брянск, и Мценск, и Тулу!.. А после, повышая Казимира, придали, деи, к его литовскому столу еще и Псков, и Новгород Великий! Мы перекопским царям челом били, но до чего дошел тогда Казимирович, никогда не доходили и, даст бог, не дойдем!
Иван замолчал; взгляд его вновь обежал лица бояр, только теперь в нем уже не было пронзающей остроты, не было въедливой пристальности. Взгляд его доверчиво и открыто лучился горделивой радостью, торжеством, даже надменностью — той надменностью, с которой он только что говорил о польском короле. И такой же радости, такого же торжества ждал он и от бояр: он надеялся увидеть на их лицах отражение точно таких же чувств, которые захватили в эту минуту его и которые впервые заглушили в нем все, что скопил он в себе против них. Слабенький, легонький проблеск в ожесточенном беспросветье вражды! И как знать, быть может, этот слабенький, мирный лучик света и пробился бы к добру в его душе и привел бы его в дальнейшем, если и не к примирению, то хотя бы к более или менее терпимому сосуществованию с боярами, отыщи и узри он сейчас в них то, что искал и хотел увидеть. Но, кроме холодной степенности и ожидания, ничего другого он в них не нашел, и в душе у него все осталось по-прежнему — вражда, ненависть, злоба…
Обведя взглядом бояр, Иван потупился и, не поднимая глаз, вновь заговорил — резко, с властной, суровой сухостью:
— Пишет свейскому Жигимонт, что, деи, мы, московиты, — враги христианские. Что с нами вечного мира нельзя иметь, ни дружбы, ни союза… Сие також не в новость нам. То извечная ложь ляцкая супротив нас, московитов… И кознования, и вражда их лютая. Вспомнить, как Казимир в бытность свою призывал на Русь ордынского хана Ахмата, хотя деда нашего, великого князя Иоанна, сокрушить, — так вящего и не надобно! С такими же хульными речами и обговорами посылывал он тогда в Орду татарчука Кирейку Кривого, холопа дедичева, сбегшего от него к Казимиру. И призвал-таки хана на землю нашу! А нынче и внук его, злохитрым обычаям следуя, кличет на нас перекопского и свойского, да иные злохитрства вздумывает… Воевод наших к измене подбивает! Грамоты им шлет подметные. В свою землю перезывает. Сын боярский князь Кропоткин прислал к нам таковую подлую грамоту, привезенную ему в Торваст литвинами. Вот дьяк Михайлов зачтет ее…
Висковатый вышел наперед, развернул свиток, неторопливо прочел весьма искусно составленное послание троцкого воеводы Радзивилла, в котором тот от имени польского короля и литовской Пановой рады предлагал Кропоткину отъехать в Литву, выставляя ему на вид царскую жестокость.
— Вот она, ляцкая злокозненность, — проговорил раздраженно Иван, как только Висковатый закончил чтение. — Лукавством, а не своим королевским дородством тщится одолеть нас Жигимонт. И сыскалось средь нас злое иудино семя!.. Отдались ляхам душами. Да над ними уж свершилось заслуженное, и не о том наши нынешние заботы. Нынче нам… — Иван чуть запнулся: нам — сейчас значило и им, боярам, и душа его приняла это не без протеста, но внешне в нем этого не проявилось. Не затем он созвал их, смирив свою гордыню, чтобы опять затевать с ними свару. Не того хотел он… Сам не знал почему, но в последнее время, особенно после Полоцка, все острей и острей стал ощущать он потребность в совете. Может быть, оттого, что слишком много скопил в себе одном, слишком много взял, взвалил на себя, а Полоцк сделал ношу еще тяжелей — почти непосильной, и тогда-то и появилась эта обостренная потребность, которая поначалу погнала его в Дмитров, в Песношский монастырь — к Вассиану Топоркову, а теперь заставила наступить себе на душу и призвать бояр.
— …допрежь за все рассудить надобно и порешить, — продолжил он с раздумчивой озабоченностью, — на чем нам с литвинами мириваться?.. Да и мириваться ли? Стали они нам в Ливонии поперек… Не хотят допустить нас к морю. А без моря государству нашему теснота великая и ущерб. Возговаривают Жигимонту на сейме паны его, что ежели присоединит он к тем своим гаваням, что в прусской земле у него, еще и ливонские, то станет владеть всем морем. Сие и нам разуметь надобно и не отступаться от Ливонии. Да и потому еще, что ежели теперь отдать Жигимонту Ливонию с ее крепкими городами, то сколько силы прибудет его королевству! Во сколько тяжче нам станет управляться с ним!
— Видишь, государь!.. — не утерпел и подал голос Немой. — Сами мы вынудили ливонцев отдаться Жигимонту. От нашего меча подались они к нему. А не наступи мы на них, не учини им теснот, были б они сами по себе, как ранее, дань бы нам отдавали и сколько бы забот нам убавили?!
— Вам бы токмо забот поменее. — Иван откинулся к спинке трона, как бы отстраняясь от них ото всех. — Вы и с Русью так — она сама по себе, а вы сами по себе.
— Мы, государь, благодетелями отчизны не выставляемся, — с дерзким спокойствием ответил Немой. — Мы ведаем твои мысли, что наши чаяния ей не впрок… Токмо животы наши, положенные в бранях, да кровь, пролитая за нее, едино ей впрок.
