Твердый ком поднялся по горлу к самым зубам и стал таять во рту солоноватой терпкостью крови. «Боже!..» — не вынес Иван и открыл глаза.
Где-то совсем близко раскололась раскаленная жердь молнии. Один конец ее ударил по оконцу, разбрызгал громадные плоские искры, засыпал ими пол, стены, потолок… Изможденный лик Христа испуганно выпятился из дальнего угла, чиркнул по Ивану лазуревым прищуром и исчез, словно напугавшись его. Искры потухли, и снова стало темно, и тихо, и жутко от этой тишины казалось, она будет длиться вечно. Но вдруг размашисто, сухим, иззудным ляском, как железом по железу, ударил гром, прошиб тугую толщу стен и, разметав безжалостную тишину, с дребезгом покатился прочь.
«Гроза! — удивился и напугался Иван. — Ранняя-то какая!.. — и, гоня этот суеверный страх, возбужденный в нем первым весенним неожиданным раскатом грома, безрадостно, равнодушно подумал, переворачиваясь на бок: — Добрая примета. Лето пригожим будет».
Он уткнулся лицом в щекочущий мех шубы, закрыл глаза. «Добрая примета… добрая примета… добрая…» — билось еще в нем настойчивым отголоском, а кровавые улыбки мертвых ртов уже вновь засуетились перед ним, вздувшиеся синюшные губы затрепетали зловещей озлобью, будто силились сплюнуть в него свой последний, предсмертный плевок, последнее, страшное проклятье.
Головы… Головы… Головы… Пустые глазницы одной из них вдруг расплывчато выпучились на него своей черной пустотой, и чуть было не вскрикнул Иван от ужаса, но горло ему сжало, он задохнулся, — а голова отдалилась, злорадно и гордо, пустые глазницы ее, сочащиеся густой исчернью, заволокло легковатым дымком, будто их окадили ладаном, она становилась все меньше и меньше, словно не отдалялась, а таяла. Казалось, через мгновение она исчезнет совсем, но она вдруг резко, стремительно прикачнулась к Ивану, к самым его глазам, и замерла перед ним. Он узнал ее… «Не царь ты! — четко, явственно выговорила голова. — Не таким должен быть православный царь!»
Жаром объяло Ивана, будто кровь закипела у него в жилах. Вскинулся он, приподнялся на лавке, замер, прислушался… Голоса не было, но не стало и тишины, которая всего мгновение назад давила на него своей могильной тяжестью. Глухо грюкал незакрепленным ставнем ветер, на улице громко, протяжно перекликалась стража, где-то в сенях неловко топал пробудившийся челядник, скрипел гнучими половицами, кашлял, охал, беззлобно с кем-то переругивался.
Иван сполз с лавки на пол, стал на колени, обратил глаза к лампадке — на образ, прочитал молитву, перекрестился, но легче не стало: уже не тяжесть, а пустота, надсадная, щемящая пустота начала ломить душу, тоскливо стало и бесприютно… Он поднялся, прошел к окну, нащупал на подоконнике свечку, зажег ее от лампадки, медленно, чтоб не загасла, поднял над головой.
Воспаленные, зияющие кромешной глубиной глаза его настороженно и не то со страхом, не то с подозрительностью обежали опочивальню. Что настораживало их, что высматривали они, чего боялись?.. Может быть, его обостренная суеверность все еще нашептывала ему свою мрачную невнятицу, пугая его неотвратимостью своих пророчеств, и он, преодолевая страх, пытался убедиться или усомниться в том, что представлялось ему в его возбужденном сознании; а может быть, и не высматривал он ничего и ничего не боялся; может быть, эта свеча, этот слабенький огонек в его руке, изгнавший мрак из опочивальни, был как раз той самой силой, которой недоставало ему, чтобы справиться с одолевшей его тяжестью, и он поднял этот слабенький огонек над собой, как какое-то могучее, возмездное оружие, утверждая с его помощью свою собственную воспрянувшую силу, — и настороженность его стала не настороженностью, а скрытым торжеством, и подозрительность — не подозрительностью, а суровой, злобивой зоркостью победителя.
Он посмотрел на спокойное пламя свечи с такой тоской и неприкаянностью, как никогда не посмотрел бы ни в чьи человеческие глаза, и медленно вышел из опочивальни.
Легче ему не стало, хотя сумятица чувств и мыслей, бушевавшая в нем, улеглась, и вновь, решительно и властно, заговорило его неистовое естество. Воспрянувший дух его, обретший прежнюю силу и твердость, вытравил из него зачавшуюся было смуту, сломил в нем все, что попыталось восстать против его совести, вернув ей ее прежнюю воинственность и неуязвимость, а вместе с этим пришла и злоба, та священная, правая злоба, которая всегда возникала в нем, как только в его сознании, в его душе пробуждалась, подобно вулкану, яростная убежденность в своей правоте. Даже тень его, что кралась сейчас за ним по темным, крашенным густой охрой стенам узкого коридора, расшевеливала в нем эту злобу, мучительную своей невымещенностью и исступленностью, словно и в ней он чуял жестокую и изощренную пособницу все той же тайной, враждебной ему силы, стремящейся завладеть его душой, его совестью, его разумом, столкнуть их между собой, ополчив друг против друга, — и звуки собственных шагов, как глумливые преследователи, тоже терзали его своей предательской гулкостью…
Иван придержался о стенку, замер… Горячей струйкой потек по пальцам расплавленный воск, стал капать на пол, на ноги… Он вздрагивал от каждой упавшей ему на ноги капли, словно они пронзали его насквозь или пробуждали от неожиданно нашедшего на него сна. Звуки, преследовавшие его, притаились, затихли, но тишины, той тишины, которая так долго изводила его и которую ему вновь захотелось ощутить, уже не было.
Он откинулся от стены и быстро пошел по коридору, расталкивая темень своим телом. В конце коридора наткнулся на стражника. Тот спал, перегородив секирой узкий проход. Его раскосмаченная голова вяло обвисала к черному выщербленному лезвию, за которое не по-сонному крепко держались его толстые мозолистые пальцы.
Расслабленно приоткрытый рот с шевелящимися губами и рыжая замусоленная бороденка стражника отвратили Ивана своей безобразностью, и он с брезгливой судорожностью поднес свечу к его лицу, ткнул ее пламя в бороду и откачнулся, увидев, как она вспыхнула быстрым, дымным пламенем.
Стражник вскинулся, взмахнул руками — как-то не по-человечески взвивисто и искореженно, — саданулся головой о стену и взвыл утробным, мучительным криком, потом сунулся лицом в пол, захватив ладонями опаленную бороду, полежал так мгновение, зайдясь от боли, и нерешительно, осторожно поднял голову.
— Государь?!. — вылетело из него вместе со стоном, и тело его подломилось, словно рассеченное пополам.
Иван переступил через стражника и быстро, словно спасаясь от погони, дошел до конца коридора. Торопливо схватился за толстую резную ручку двери, резко смыкнул — дверь протяжно, сухо скрипнула, тяжело отворилась, и Иван ступил в теплый сумрак царицыной опочивальни.
— Лампадки у тебя загасли вовсе, — сказал он ровным, заботливым голосом, увидев, как испуганно вскинулась на постели Марья.
Пройдя к образам, он зажег от свечи лампадки, потом — свечи в настенном шандале, вставив в него и свою свечу, и подошел к Марье.
— Испугалась, поди?..
Марья метнулась к нему на грудь, затрепетала, забилась, зашептала что-то бессвязное, всхлипное, мешая русские слова с черкесскими… Ее теплое, влажное от слез лицо беспомощно тыкалось ему в шею, в грудь, припадало к ней в тревожном отчаянье, словно искало какого-то самого укромного укрытия.
Ослабело сердце Ивана. Обнял он Марью — бесстрастно, но ласково, спрятал в своих больших ладонях ее вялые, вздрагивающие плечи, привлек к себе и тихо поцеловал в разгоряченный лоб.
— Страшно, Иванушка, — прошептала она. — Яду подсыпят… Змею пустят… Изведут меня!
— Пустое…
— Кровь мою ненавидят… Веры прежней простить не могут…. Поперва рабу свою поял, а теперь — бусурманку. Вот что идет из уст в уста. Бусурманку!
— Царица ты! Богом со мной соединена! Разумение сего должно быть в тебе сильней всех их ненавистей. В сердце твоем, в разуме утвердиться сие должно — такой твердью, чтоб всем страшно стало оттого!
— В тереме-то сидючи, Иванушка, свет-государь мой!..
— Что же тебе по синклитам сиживать да в дела мои государские вступаться? Испокон у нас царицы таковыми делами не занимались.
— Испокон у вас царицы в теремах затворницами сидели, знали себе детей рожать да убогим милостыни раздаривать, — укоризненно, с затаенным протестом сказала Марья, отстраняясь от Ивана, и вдруг сорвалась: — Да ждали, покуда им яд в питье принесут!
— Марья!.. — Иван омраченно насупил брови.
— Иванушка, свет-государь мой! — Марья вновь прильнула к нему, обвила его чутко руками, зашептала с надрывом и болью: — Како мне в терему-то сидеть, зная тугу твою?! Как тебя одного средь невзгод всех оставить?! Среди их, заклятых!.. Вон их сколько вокруг тебя! А ты один, один, Иванушка! И все сердцем, душой выбаливаешь их зло… Чаешь благостью, добром, терпением остепенить их?! А они шакалы, шакалы, Иванушка! Они часу своего ждут!
