воинственным отношением к любой традиции и максималистским нетерпением: коммунизм должен быть построен к осени (позже в официальной печати это «нетерпение» будет названо «волюнтаризмом», как будто он появился только в хрущевские времена). По существу то же содержалось и в метафорических «Роковых яйцах» М. А. Булгакова. Приводившиеся здесь примеры свидетельствуют о том, что проблематика утопизма, то вплетаясь в другие проблемы, то оказываясь в центре внимания писателей, постоянно беспокоила умы и XIX, и XX веков. Отдельного внимания заслуживают теперь многочисленные антиутопии, или так называемые «романы предупреждения».
Один из постоянных элементов утопических систем и размышлений — дилемма «общественная (=общая)» / «частная собственность». Она была основной для Т. Мора, который считается родоначальником философского социального утопизма. Мы практически пережили опыт, убеждающий нас в том, что общая («всенародная») собственность может вовсе не восприниматься как принадлежащая каждому. Каждому — оказывается никому, она превращается в абстракцию, не способную мотивировать ни труд, ни отношение к общей собственности как к своей. Последствия нам известны: низкая производительность труда и растаскивание «социалистической собственности» — и в крупных масштабах, и в массовом явлении «несунов». Характерно, что из официальной публицистики исчезает привычная для 1920-х гг. цитата из Ленина, согласно которой в соревновании общественных систем все будет решать производительность труда. Забвение этого трезвого утверждения означало, что упование на коллективный неисчерпаемый энтузиазм иссякло. Именно подобные упования ясно говорили об утопичности задуманного или официально утверждаемого. Думается, что в этом свете надо бы осмыслить сочинения многих писателей 1920-х — 1930-х гг. — и честных, и нарочитых конформистов, создавших легенды о «переходе» к будущему, легенды, увенчанные такими кинематографическими шедеврами, как «Кубанские казаки» и др. Это тоже в конечном счете судьба утопизма, она отложилась в соотношении официальной версии развития советского общества и реально-бытовой истории народа, которая еще должна быть изучена и понята.
Мы все время говорили об опыте XX века и, естественно, прежде всего, о пережитом нашей страной. Однако неизбежно возникает вопрос: достижимы ли в принципе идеалы, возможна ли вообще реализация какого-либо теоретического плана социальных преобразований без деформации первоначального замысла? Или иначе: в какой мере идеи ответственны за то, как их понимают или тем более воплощают в действительность? Припоминается роман Л. Фейхтвангера «Мудрость чудака».[1075] В нем обнажена поистине парадоксальная ситуация. Идеи Ж. Ж. Руссо были популярны в кружке Марии-Антуанетты. Но они же, как известно, сыграли значительную роль в формировании идеологии Французской революции 1789 года. Во имя этих идей Марии-Антуанетте и Людовику XVI отрубили головы. Но то же самое произошло и с Робеспьером, и со многими другими деятелями Французской революции во имя все тех же идей. Роман Фейхтвангера написан в 1952 г., когда значительная часть опыта, которую принес XX век, уже начала активно осмысляться и многие иллюзии были изжиты или стали изживаться. Поэтому и историк, и литературовед, анализирующий столкновение идей или осмысляющий те или иные концепции, создававшиеся мыслителями прошлого, писателями или публицистами, обязан быть крайне осмотрительным. Теоретические идеи и практические способы их реализации далеко не одно и то же. Вторые далеко не просто механически вытекают из первых.
Но эти рассуждения ничто по сравнению с самым главным для нас вопросом: происходившее в нашей стране после 1917 г. было действительно попыткой реализовать социально-утопическую концепцию, цель которой была изначально действительно гуманна? Или это было нечто совсем иное? Вспомним о том, что послеоктябрьская история нашей страны в первые послереволюционные годы пусть наивными, но честными революционерами и у нас, и во многих странах воспринималась как грандиозный эксперимент, имеющий, как позже было принято выражаться, «всемирно-историческое значение». Расставание с этой иллюзией было поистине трагическим; оно оказало сильное влияние на весь ход развития мировой общественной мысли. Оно было длительным, так как очень хотелось принять сущее за желаемое.
При оценке нашей истории после 1917 г., разумеется, надо иметь в виду, что социальный эксперимент (если признать, что он подразумевался изначально и проводился не in vitro, как это называют экспериментаторы-естественники, т. е. не в пробирке, не в лабораторных условиях) совершался в условиях крайне неблагоприятных. Ставка на мировую революцию оказалась несостоятельной. Согласно классическому марксизму пролетарская революция должна начаться в наиболее развитых капиталистических странах. Ситуация же сложилась так, что революция началась в одной из отсталых аграрных стран Европы — в России. Возникло враждебное окружение. Первая мировая война и затем ожесточеннейшая гражданская длились более десяти лет. Они сопровождались разрухой, голодом и пр. Гибель и эмиграция значительной части интеллигенции, большие потери бывших средних классов и немногочисленность переживших все эти годы фабрично-заводских рабочих, убыль работоспособных в деревнях — все это привело к резкому снижению качества населения в целом. Возникла альтернатива: либо отказаться от всех планов (и власти! — что было бы невероятным), либо попытаться, чего бы это не стоило, «построить социализм в одной, отдельно взятой стране», отсталой и разрушенной. На этом фоне стал развиваться процесс, хорошо известный из истории других больших революций (английской, французской) — формирование в послереволюционный период новой диктатуры, сильной (в нашем случае — сверхсильной) власти, способной преодолеть стихийный революционный хаос. Возникла личная диктатура Сталина, о которой мы здесь не будем говорить — за последние три десятилетия опубликовано достаточно документов о сталинском режиме, его расправах со старой революционной гвардией, о терроре, который коснулся всех слоев населения. Официальная фразеология при этом старательно сохраняла свои традиционные черты и наращивала легенды, которые в наши дни подверглись сокрушительному разоблачению. На наших глазах произошел крах государств, которые составляли так называемую «мировую социалистическую систему». Социалистическая идеология как государственная в весьма деформированном виде продолжает только отчасти сохраняться в Китае, Вьетнаме, Северной Корее и на Кубе.
Крах социально-утопических идей в Европе вместе с тем не должен вести к элементарному вычеркиванию этого периода из исторической памяти. Все с ним связанное должно быть тщательно изучено во всей его наивности, трагизме и преступлениях.
Опыт Советского Союза был уникальным по своим масштабам, но он не был единственным. На этот раз мы имеем в виду опыт, который накопили другие европейские «социалистические» страны, вне зависимости от того, брать это выражение в кавычки или нет, т. е. Польша, Чехословакия, Венгрия, Румыния, Болгария, Югославия, Албания. В каждой из них процессы развивались со своими особенностями. Можно по-разному оценивать степень давления Советского Союза на каждую из этих стран, однако это не снимает общего вопроса об их участии в утопическом эксперименте, пусть и на позднем его этапе, когда применение силы, террор стал обычным явлением, хотя тоже в разных странах в разной мере.
Мы уже коснулись некоторых фундаментальных вопросов, которые требуют осмысления в свете нового опыта XX века (принципиальная
