– Только медленно, чтобы я все чувствовала, – шепнула она доктору на ухо. – Так, как вы мне обещали. Как хряк своим сверлом.
Она вдруг глубоко вздохнула и обняла доктора сильными округлыми руками. А потом сопела и чавкала, будто бы все еще ела шоколадки из хрустальной вазочки.
В этот момент доктор вспомнил прекрасную Брыгиду и подумал, что у женщины каждое определение, даже такое, как хряк, не должно обязательно быть обидным, а может даже быть любовным признанием, потому что, как каждый человек, и женщина бывает раздвоенной и сама себе противоречащей: одно думает, а другое делает; одно говорит, а другое чувствует; одно шепчет ей рассудок, а другое диктует вожделение.
О том,как жил и что чувствовал убийца
От аванса, полученного от Турлея, у Антека Пасемко осталось ровно столько денег, сколько его мать, Зофья, платила хромой Марыне на ребенка, который якобы был от ее сына. Не знал Антек о письме, которое Марына написала капитану Шледзику, поэтому бессонными ночами, когда он напрасно ждал материнских побоев, он убедил сам себя, что ребенка он должен признать своим, и даже жениться на хромой Марыне. Его ребенок мог быть фактом против издевательств Поровой, доказательством, что он был и остается мужчиной, а если и не выказал мужского темперамента в ее доме, то исключительно потому, что он юноша впечатлительный и не хотел мараться в грязи. Лоно этой женщины было проклято, ее постель напоминала свиное логово. Это правда, что он пошел к ней, гонимый мужской жаждой, но смог свернуть с плохой дорожки, и за это она теперь ему мстит. Что касается хромой Марыны, то она была падкая на деньги и некрасивая, брак с Антеком Пасемко и теперь, наверное, оставался для нее пределом мечтаний; он женится, хоть жить с ней не обязан. Может быть, впрочем, когда они будут так часто вместе в постели, изменится его натура, что-нибудь в нем откроется, а что-то закроется насовсем, и тогда он станет хорошим мужем и хорошим отцом, забудет о девушках, убитых в лесу. Как кусок льда, растает в нем ненависть к женщинам; он перестанет думать, как бы ему наказать еще какую-нибудь девушку. Может быть, он только приведет в исполнение справедливый приговор Поровой – за ее проклятое лоно, за ее похоть, за пробуждение жажды в мужчинах. Но это тогда, когда сгниет конопляная веревка на дереве возле Свиной лужайки. Он не задушит Порову, потому что она слишком сильная; он ударит ее тесаком, а потом сапогами размозжит ребра, выломает пальцы из суставов, в промежность воткнет осиновый кол, толще, чем две бутылки.
Такими мечтами подкреплялся Антек и, не в силах заснуть, ворочался на соломе с боку на бок, постанывая от удовольствия при мысли о страданиях Поровой. Со временем он так сжился с этими мечтами, что, работая в лесу, он обтесал топором осиновый кол, старательно его заострил и спрятал в кустах. Назавтра сделал еще два таких колышка – для Видлонговой, которая выставляла обнаженный зад на дорогу, и для пани Ренаты Туронь, потому что та голой загорала у озера, а он за ней подглядывал. Велика была сила его воображения; он то обливался жаром, то пронизывал его холод, он даже стучал зубами от озноба. Случалось это с ним в постели ночью, случалось и днем, когда он в одиночестве прочищал молодняк возле старого дуба. Он тогда прерывал работу, потому что сначала ему в голову ударяла горячая волна, а потом он трясся от холода и страха. Снова возвращалась к нему мысль о своем и чужом страхе, пугала и радовала одновременно. Но было ясно, что дорога к этой цели ведет через хромую Марыну и ее ребенка.
И тогда, после одной из бессонных ночей, Антек вскочил на рассвете и, не смея открыто встать в дверях дома Марыны, притаился в кустах терновника за сараем и разваливающейся уборной. Он решил поговорить с хромой Марыной без свидетелей и в сторонке, а единственной такой оказией, как он продумал, был момент, когда она утром должна была выйти по нужде.
День начинался пасмурный, собирался дождь. Примерно час просидел Антек за кустами, с отвращением отмахиваясь от зеленовато-синих мух, которые сонно роились над зловонным болотом с жижей, вытекающей из уборной. Воняло там ужасно, но он уже привык к вони, поскольку спал в хлеву.
Марына, хромая на левую ногу, выбежала из дома в одной длинной рубашке, в шлепанцах на ногах. Не хотелось ей влезать в разваливающийся нужник, и, оглядевшись по сторонам, она приподняла рубашку и начала мочиться стоя. – Я принес тебе деньги на ребенка, – хрипло сказал Антек, вылезая из кустов. Напугал он ее своим внезапным появлением, но она не закричала, только перестала мочиться, опустила рубашку до пят. – Чего? – буркнула она.
– Деньги я тебе принес на ребенка, – повторил он, приближаясь к ней и понимая, что она должна была услышать то, что он ей уже один раз сказал.
– Это не твой ребенок, – ответила она, зорко наблюдая за тем, не подходит ли он чересчур близко, потому что тогда она была готова убежать в дом.
– Я на тебе женюсь, – начал он ей быстро объяснять. – Ребенок мой, хоть я его не хотел признавать. Но меня мать убедила. Я женюсь на тебе, и будем мужем и женой. Вот, возьми эти деньги.
И он шел к ней со свертком денег в руке. Она, однако, отступила на несколько шагов и, вытянув руку перед собой, закричала:
– Не подходи ко мне, я кричать буду. И спрячь свои деньги. Я написала капитану Шледзику, что ребенок не твой. Я хорошо помню, как это тогда было, когда вы ко мне с водкой пришли. Они свое сделали, а ты облевался и заснул в моей кровати. Из-за денег твоей матери на моего ребенка люди смотрят как на бандита. Повесься, а не к свадьбе готовься. Веревка в лесу уже есть.
Некрасивая она была, конопатая, зуба впереди не было, хромала. Еще противнее она стала, когда скривила рот от гнева и говорила с ним презрительно, ненавидя его за то, что ее ребенок из-за денег Пасемковой считался бандитским. Она не хотела вспоминать, что сама же когда-то требовала от Антека деньги, что капитану Шледзику лживые показания давала, только бы и дальше получать деньги от Пасемко. Сейчас она чувствовала только злость и ненависть к Антеку, его в своих неприятностях винила.
– Вот, посмотри, это деньги, – бросил он ей под ноги сверток банкнот, думая, что жадность в ней победит. Потянется она к деньгам и тем самым признает его отцом своего ребенка.
Но она думала только о том, как его побольнее ранить.
– Я знаю, как деньги выглядят. А на твои деньги я ссу! Говоря это, она подошла к месту, где лежал сверток банкнот, встала над ним, задрала рубаху до самого пупка и на глазах у Антека, без всякого женского стыда, потому что, видимо, не считала его мужчиной, помочилась на эти банкноты. А когда она это делала, Антек смотрел на ее лоно с таким огромным вожделением, что его словно бы парализовало. Он ненавидел ее – и хотел схватить ее за горло, но не находил в себе сил, только смотрел и смотрел ей между бедер. Потом какое-то красное пятно разлилось у него перед глазами и заслонило весь мир. Убить ее – это мало. Задушить – тоже мало. Ребра поломать, пальцы медленно выламывать из суставов – этого он жаждал. Побежать за осиновым колышком и вогнать в нее, как в упыря. Этого он желал.
Она вытерла промежность краешком рубашки и побежала в дом. Он, ослепший от бешенства, бормоча что-то и хрипя, шел к ней с вытянутыми руками, но схватил ими пустоту. Тогда он прозрел, убедился, что ее уже нет и он топчет обсиканные банкноты. Он обтер рукой вспотевший лоб, а потом рот с пеной в уголках. Пнул сверток денег в зловонное болотце и пошел за сараями к лесу. Обочинами полей он пошел к Свиной лужайке, мучимый желанием причинить самому себе страшную, даже смертельную боль. Снова на мгновение он ослеп, какой-то красный огонь выжег ему глаза. Именно в то мгновение он должен был миновать дерево с веревкой и петлей, он ведь шел туда убить. Если не кого-нибудь, то себя. Он успокоил колотящееся в груди сердце, подавил свое хриплое дыхание. Очнулся он в глубине леса и подумал: «Это знак от Бога, который хранит справедливого». Шум деревьев понемногу смягчал в нем чувства, и, когда он оказался в молодняке, он уже спокойно взялся за работу. Срубал тесаком тонкие буки, смотрел, как они падают, чтобы дать больше света букам потолще. Мышечные усилия доставляли ему удовольствие, смягчали в нем все чувства, так же, как шум леса. Небо все еще было пасмурным, легкий ветер срывал с деревьев последние листья. Одни кружились в воздухе или пытались подняться вверх наподобие птиц, другие тихо опадали на землю; некоторые задевали плечи Антека, и ему тогда казалось, что к нему прикасаются невидимые руки и лес полон духов. Он не боялся их, потому что, если был Бог, он должен быть на его стороны, он ненавидел развратные женские органы и зло, которое они причиняли мужчинам.
Доктор ждал Антека под старым дубом. Он был в старом свитере и с обнаженной головой. Он присел под деревом, на коленях у него была итальянская двустволка. «Он пришел, чтобы меня убить», – пронеслось в голове у Пасемко, но тут же он отбросил эту мысль. Слишком добродушным показалось ему лицо доктора и ясный взгляд, каким он наблюдал за безгласным полетом засохших листьев.
