...Тоненько зазвенела стеклянная стена, огромный реактивный самолет медленно вырулил на взлетную полосу, а потом с оглушительным и поглощающим всякие звуки ревом тяжело взлетел вверх и круто пошел в небо. Не пришла ли пора уйти из ресторана и на таком же реактивном лайнере взлететь в синее небо?
Позавчера Рут Миллер пришла в дом доктора на полуострове и села у большого стола в салоне. Руки она держала на коленях и только нервно сжимала пальцы. «Ханечка истлевает, а ее убийца ходит на свободе и смеется нам в лицо. Где справедливость, Янек? Она была красивая, как я в молодости. Я знаю, что она часто приходила к тебе на пристань, потому что женщина в ней просыпалась и она хотела тебя соблазнить, как Ева. Я бы плохого слова не сказала, если бы ты с ней когда-нибудь переспал, потому что ты бы сделал это как мужчина, как твой отец это сделал со мной и другими девушками. Но он не дал ей радости, только страдание и смерть, задушил и поломал ребра, пальцы выломал из суставов. Есть ли справедливость, Янек?»
«Не доказали его вину. Закон его охраняет», – сказал доктор. Рут Миллер говорила, барабаня пальцами по столу:
«Когда-то, Янек, не было тут закона. Не было у нас даже отделения милиции в Трумейках. Тот, кто искал закона, должен был ехать в Барты. Далекая это была тогда дорога и опасная. Не хватало закона, немного было у нас и его представителей, поэтому случалось много нехороших вещей. Убивали, насиловали, угоняли скот и свиней, сильнейший хотел владеть слабейшим. Поэтому тот, кто чувствовал себя обиженным, шел сюда, на полуостров, в этот дом, и сидел тут так, как я сейчас, возле этого же стола. Только вместо тебя тут жил твой отец, хорунжий Неглович. Он выслушивал жалобы, а потом застегивал на животе старый ремень с большим армейским пистолетом и шел восстанавливать справедливость. Отнимал украденных коров, защищал слабых от сильнейшиих. Это он убил одного мародера за то, что тот украл двух куриц. Это в его доме мы спрятались, когда пришла в деревню банда бородача и погиб твой брат. Это он уговорил меня, чтобы я ушла из дома Отто Шульца, где я была и уборщицей, и тряпкой, дал мне дом, в котором я сейчас живу, окружил заботой, одалживал своих лошадей для пахоты и жатвы, хотел вернуть мне прежнюю гордость. Не было у нас тогда закона, Янек, но царила справедливость. И это тоже было справедливо, что, когда заболела твоя мать, мы давали ему то, что каждая могла ему дать: свое тело и свою кровать. Он не насиловал, не требовал, не просил. Получал, как и должен получать от женщины мужчина, который защищает ее от зла. Немного ты об этом знаешь, ведь ты был молодым, а потом постоянно на учебе. Но многие родились от семени твоего отца. Моя вторая дочь, та, которая вышла замуж и уехала за границу, от твоего отца зачата, она твоя сестра по отцу. Можешь ею гордиться, Янек, потому что там, за границей, она стала учительницей, красивой и умной женщиной. Как слышишь, у нас не было закона, но царила справедливость. Сейчас у нас есть закон и стражи закона, а где же справедливость? Почему Ханечка лежит на кладбище, а Антек Пасемко прочищает молодняк, ест, пьет, дышит, ходит по земле? Ты сможешь это вынести? Сможешь так жить? Ты, сын хорунжего, который был человеком справедливым? А впрочем, разве сын обязан быть похожим на отца? Может быть, ты даже не представишь себе, как много он сделал для настоящей справедливости...»
– Внимание! – повелительным голосом загремел громкоговоритель. – Пассажиров, вылетающих самолетом «Люфтганзы» в Копенгаген, рейс номер двадцать семь, просят пройти к стойкам номер четыре и номер пять для прохождения паспортного контроля и таможенного досмотра...
Доктор прикрыл глаза. Даже сейчас он не мог прийти в себя от изумления, что он так мало знал о людях из деревни и о собственном отце. Эта маленькая хорошенькая Анемари Мюллер, которая говорила ему «день добрый», когда он встречал ее на каникулах, оказалась его сестрой по отцу. Он уже был врачом в Скиролавках, когда она закончила педагогический и вышла замуж за иностранца. Высокая, красивая блондинка, всегда улыбающаяся. Да, он даже был у нее на свадьбе, танцевал, пил, пел. Он привел с собой маленького Йоахима, а она в своем белом подвенечном платье схватила ребенка на руки, подняла его вверх и долго с ним кружилась. А значит, не только Гертруда, но и Рут Миллер... Может быть, и старая Ястшембска, которую он еще помнил настоящей женщиной. Может, мать Марии Поровой? Тоже красивая женщина. Может быть, жена солтыса Вонтруха, жена лесника Видлонга, толстая Зося, которая когда-то была красивой, кругленькой девушкой и носила фамилию... Нет, не помнит он уже ее девичьей фамилии. Впрочем, какое это имело значение? Жизнь напоминала их старую мельницу, ту мельницу раз в году.
Рут Миллер говорила: «Ты не представляешь себе, как легко у женщины отобрать гордость. Ты не знаешь всего о жизни, хоть ты и врач, и много пережил. Ты помнишь только руины нашего, Миллеров, хозяйства возле леса. Сжег его, как и много других домов, Шчепан Жарын. У нас, Янек, было самое большое хозяйство в околице, почти поместье. Теперь там растет лес. Мне было шестнадцать лет, Янек, и не было более красивой и более гордой девушки во всей околице. Отец погиб на восточном фронте, брат сражался на западном, а вместо них мы получили пленных для работы, мужчин и женщин. Я ходила в высоких сапогах и бриджах, садилась на коня и наблюдала за работами с высоты седла. Била пленных шпицрутеном за каждый недосмотр. Шчепан Жарын тоже был тут пленным, только у князя Ройсса в Трумейках. Я не удивляюсь, что он сжег наш дом, как и много других. Да, я была гордой. Но пришла такая минута, когда нам велели уходить отсюда за границу. Я нагрузила доверху два воза добром, на козлы посадила пленных. Мать и младшая сестра поехали на первом возу. Это было зимой. Я приготовила своего коня, седло, теплую бурку, меховые рукавицы. И осталась еще на два часа, чтобы закопать в землю банки с мясом, которые мы не смогли забрать с собой. Сначала я хотела их отравить, но не нашла крысиного яда. Тогда я закопала эти банки и верхом поехала догонять наши возы. Подумай, только два часа задержки, а я их уже никогда не догнала. По узким дорогам, нога за ногу, тянулись тысячи таких же возов, оттесненных в канавы танками, едущими на фронт. Некоторые возы проехали десятки километров, на них умирали дети и старики, тела укладывали в окопчиках возле дороги. Никто их не закапывал, не было для этого времени, никто не мог задержаться в колонне медленно едущих возов, потому что тут же создавал пробку на дороге. Подыхали лошади, возы с добром бросали, в разрушенных и горящих городках люди грелись у костров, подбрасывая туда порубленные стулья. Я сначала скакала на своем коне, не обращая внимания на тела умерших. Но два дня спустя начала беспокоиться, и время от времени заглядывала в пожелтевшие и заиндевевшие лица умерших на обочинах дороги. Своих я не нашла. Но видела жену кузнеца Малявки и его детей, с ножками, раздавленными гусеницами танка. Никогда я об этом ему не говорила, но он обо всем догадывается и поэтому никому ничего не говорит. Я летела потом, как сумасшедшая, по заснеженным полям и лесам, только бы подальше от грохота орудий, который был все ближе и ближе. В одной деревне я хотела согреться у разожженного возле дороги костра, и тогда какой-то хромой мужчина сорвал с моих рук меховые рукавички. Как можно держать поводья в руках без рукавичек, в мороз, ветер, метель, когда вокруг – белая пустота, а по дорогам все тянутся возы с умирающими людьми? Я отдала коня за место в военном грузовике, где уже было несколько молодых девушек и много солдат. На первом же привале, ночью, они насиловали нас по очереди. Потом меня насиловали много раз, и они, и другие. Это даже не было насилие, Янек. Я потеряла гордость уже тогда, когда у меня отняли меховые рукавички. Достаточно было, чтобы кто-нибудь поманил меня пальцем или пригрозил мне – и я сразу ложилась. Даже не знаю, почему я это делала, со страху или от того, что потеряла гордость? За место возле костра, за тарелку супа или кусок хлеба. Это страшно, когда женщина теряет гордость и ее терзает страх смерти. Она сама подставляется, словно в этом – ее единственная защита. Она сама ищет того, кто захочет ее использовать и пообещает еще немного жизни. После короткого боя, который мы переждали в подвале разрушенного дома, снова ехали танки и солдаты на танках, но это были уже другие танки и другие солдаты. Я боялась выйти из подвала, как другие. Меня взял старый сапожник, я варила ему суп из хлеба, ночью грела его, а он согревал меня, тиская мою грудь и держа палец между моими ногами. Через два месяца я осмелилась вернуться в Скиролавки. Я была оголодавшей и обносившейся, беременной неизвестно от кого. Меня принял Отто Шульц, у которого убили жену. Я работала у него, родила ребенка, была ему за служанку и любовницу. Получала от него одежду, еду для себя и для ребенка. Но не было и разговора о какой-то там женской гордости. Однажды пришел какой-то мужчина и предложил Шульцу лошадь за корову с доплатой. Он увидел меня, и я должна была стать этой доплатой. Отто велел мне вечером пойти к тому мужчине, в его постель. Я сделала так, как он мне велел, а наутро Отто сказал мне: „Глупая ты шлюха. Принесла в подоле и ложишься с каждым. И ты думаешь, что я сделаю тебя женой и хозяйкой? Мне сватают женщину невинную и такую же, как ты, молодую. Убирайся из моего дома, потому что она тебя здесь не потерпит“. Он поступил со мной, как тот Левит из „Книги судей“, отдавая меня на поругание как свою наложницу, а потом разрубив на двенадцать частей. Что мне было тогда делать, Янек, женщине без гордости, с ребенком на руках? Тогда твой отец уже жил в доме на полуострове, хорунжий Неглович. К нему я пошла жаловаться. „Накажи, пане, Отто Шульца, потому что он за коня подбил меня на плохое с чужим человеком, а потом за это выгнал из дому“. Хорунжий мне сказал: „Я не могу его за это наказать. Рут, потому что конь для него сейчас важнее, чем женщина. Не могу и заставить его, чтобы он тебя любил. Тряпкой ты для него была, и отнесся он к тебе, как к тряпке. Поэтому только в том я тебе могу помочь, чтобы ты вернула свою женскую гордость“. Много было тогда в нашей деревне брошенных домов, с выбитыми стеклами и сорванными дверями. В такой дом привел меня твой отец. Раньше это была халупа лесоруба Кнайпса, с которым неизвестно что случилось. Помнишь, как ты вместе с отцом и со старшим братом вставлял стекла в два окна моего нового дома, в двери вы врезали замок и привезли дров. При этом доме было пять гектаров земли. Ваши лошади и конь Отто Шульца, потому что так приказал твой отец справедливости ради, вспахали мне под осень всю землю. Корову я потом получила от властей, всю зиму ходила к людям работать, а к осени у меня уже было все свое. Картошка, рожь, молоко для ребенка и на продажу. Ко мне вернулась частица прежней гордости. Стучался в мои двери Отто Шульц, но моя гордость отослала его прочь. Стучались и другие, даже Жарын, но ему я пригрозила хорунжим. Он тоже иногда ко мне стучался... и ему я открывала. Но он так и не узнал, что второй ребенок у меня от него. Потому что почти сразу после этого я вышла замуж за того, кто у меня поселился и работал в лесу. За него я до сих пор получаю пенсию, у нас с ним родилась Ханечка и две старшие дочери, которых ты тоже хорошо знаешь, Янек. Но Ханечка была самая красивая и самая любимая. Скажи, почему она лежит на кладбище, а Антек Пасемко дышит полной грудью? Зачем нам тут закон, если он не приносит с собой справедливости? Разве ты не видел цветов на могиле своего отца? Это не ты их туда положил, а чужие люди. Через десять дней будет День поминовения, ты зажжешь лампадку на могильной плите, но цветы эти не от тебя. Я уже не такая гордая, как когда-то, и не такая, как несколько лет тому назад. Но столько у меня осталось от той гордости, чтобы прийти и просить тебя, Янек, о справедливости. Во имя твоего отца. Пусть свершится справедливость».
