– За вечную молодость Мефистофель потребовал душу Фауста. – Пауза, еще один глоток, подтверждающий кивок головы. – Да-да, именно душу. Видишь ли, моя маленькая, добрая Лизи, душа другого человека, когда она принадлежит тебе, и есть самое ценное. Ничего более ценного на свете не существует. Забудь деньги, политику, войны, борьбу за территории. Все это ничтожно по сравнению с одной-единственной принадлежащей тебе человеческой душой.
Он замолчал, снова отпил из бокала, потом посмотрел на нее улыбаясь – ждал, наверное, когда она попросит объяснить. Но Элизабет не просила. Пришлось продолжить.
– И видишь ли, прекрасная моя Лизибет, хотя я далеко не Мефистофель, но мне ужасно хотелось заполучить твою душу.
Тут он развел руками, мол, теперь понимаешь, как все просто.
– Обычно существует лишь один способ обладания чужой душой. Посредством любви. Когда тебя любит женщина, она отдает не только тело, но и душу. Не каждая женщина и не всегда, но такое бывает. Например, твоя мама когда-то давно была готова отдать всю себя. Но я был молод и не мог понять ценности дара. Я, по глупости, баловался тогда.
Рассел задумался, тихая, полная сожаления улыбка растянула губы. Она означала, что он погрузился в воспоминания.
– Твоя мама была уникальной женщиной, у нее сохранилась чистая, совсем нерастраченная душа, а только чистая душа может безвозмездно быть передана другому человеку. У искушенной, подержанной души всегда имеется задняя мысль, она ничего не умеет давать безвозмездно. А твоя мама была чиста, открыта, бери не хочу, но я ошибся, сглупил, не взял.
Рассел снова выдержал паузу, снова глотнул из бокала.
– Твоя душа тоже чиста. Пока еще чиста. Несмотря на… – взмах рукой, расслабленный, прощающий. – И меня она очень привлекла. Понимаешь, именно твоя. Беда в том, что полюбить меня сама ты бы не сумела. Какого-нибудь мальчишку сумела бы, но не меня. Увы. – Он усмехнулся, развел руками.
– Я ничего не понимаю, – проговорила Элизабет. Ей стало неудобно стоять перед ним, сидящим, вальяжным, иронично-поучительным, и она опустилась в большое кожаное кресло. До него надо было пройти несколько шагов, и она их прошла.
– Ну конечно, – кивнул Рассел и засмеялся. – Ты же еще несмышленыш, что ты знаешь про любовь? Что ты можешь, кроме как яростно потрахаться? Откуда тебе знать, что любовь – совсем не секс? Что она даже не чувство, и уж тем более не взаимопонимание, не товарищество. Любовь… – Рассел подался вперед, – …любовь – это жертвенность, это постоянное доказательство. Понимаешь, только в жертвенности присутствует доказательство, что чужая душа принадлежит тебе. – Он снова откинулся на спинку кресла. – Наверняка вам в школе не говорили, что в Древнем Египте наложниц живьем хоронили вместе с их умершим хозяином. И они не противились, они шли на смерть добровольно, потому что их душа принадлежала ему. Вот только такой и может быть настоящая любовь. – Он снова замолчал, как бы давая Элизабет время подумать.
– При чем здесь я? – разнесся по комнате глухой, хриплый голос.
Казалось, Рассел только и ждал вопроса. Он весело усмехнулся, глаза налились лукавством. Развел руками, покачал головой, как бы удивляясь, сожалея.
– Ну что ж здесь не понять? Ладно, попробую снова, по-другому. – Еще один глоток коньяка заполнил короткую паузу. – Видишь ли, детка, я принадлежу театру давно, с юных лет, по сути, всю жизнь. Я не имею в виду обычный театр с крышей, со сценой, со зрительным залом. Он мне нужен только для практических целей – денег, славы, прочей мишуры. Нет, истинный театр, которому я служу, – это жизнь. Самая лучшая драматургия – это судьбы людей, а люди – самые лучшие актеры. Гд е в драмматическом театре найдешь столько искренности, непосредственности, правды? А сколько в человеческой жизни интриг, тайн, драм, комедий, трагедий? Эх, девочка, если бы ты только знала…
Он замолчал, сделал еще один глоток, ему нравилось говорить, он купался в словах.
– А я драматург. Я родился драматургом. И не умею по-другому, не могу. Я пишу пьесы для театра, для жизни. Поэтому мои спектакли и собирают аншлаги, что я не отделяю драматургию от реальной жизни. Я из всего создаю театр, понимаешь, я создаю жизнь, которой правит моя фантазия. Люди движутся по заданным мною маршрутам, говорят заготовленные мною слова, попадают в задуманные мною ситуации. Ты, Лизи, скажешь: «мистика». А я отвечу, что любая жизнь в конечном итоге призрачна и не до конца реальна.
Ему снова пришлось налить из графина. Казалось, ему пора хмелеть, но он не хмелел.
– Твоя мама была частью моего театра, потом стала ты. Все эти люди, которых ты видела здесь, у меня в доме, они тоже часть моего театра, они играют роли, которые я для них сочиняю. Видишь ли, малышка, я уже не молод, денег у меня куча, я даже не знаю, куда их девать, а они все текут и текут. Обычно нувориши начинают покупать дома, яхты, коллекционировать живопись, – но они же кретины, у них нет воображения. Я предпочел коллекционировать души. Поверь мне, нет ничего более упоительного, чем получить в свое распоряжение чистую, доверчивую душу. Ах, какое это счастье! – Он вздохнул, на секунду закатил глаза, потом направил их на Элизабет. – А с тобой вообще вышло намного забавнее, чем с остальными.
– Почему? – задала Элизабет еще один короткий, глухой вопрос.
– Начнем с твоего детства, я ведь знал тебя совсем маленькой девочкой. – Снова усмешка на губах, в глазах. – Ты росла без отца, а на девочек детство без отца откладывает отпечаток. На мальчиков тоже откладывает, но совсем иной. С девочками же просто. То ощущение безопасности, спокойной мужской заботы, ощущение надежности, которые обычно в детстве дает отец, такие девочки ищут потом всю жизнь. Даже когда вырастают, они тяготеют к старшим мужчинам в подсознательной надежде, что те смогут восполнить им детскую нехватку мужской заботы. Так произошло и с тобой: сначала, когда ты была совсем ребенком, ты тянулась ко мне – неосознанно, конечно же в твоей детской тяге не было никакой сексуальности. Она проявилась потом, но меня, увы, тогда рядом не было, появился этот, как его, Влэд. Видишь ли, твоя сексуальность могла быть направлена на ровесника, но ровесники тебя не интересовали, они не гарантировали защищенности, надежности. Мы же знаем, подростки ненадежны. Нет, твоя сексуальность искала взрослого мужчину, который мог бы заменить тебе отца.
– Все было не так! Просто так случилось! Потому что мама погибла!.. – закричала Элизабет. Она не заметила, как губы Рассела растянулись в довольной, пропитанной удовольствием улыбке.
– Ну конечно, – миролюбиво согласился он. – С тобой произошло то, что всегда происходит, когда человек лишается родителей, отца или матери, например. Психологи называют это «grievance period», период печали. Как правило, дело доходит до депрессии, до постоянно преследующего чувства вины. И как результат, человек становится неадекватен. Но ты же была ребенком, ты и сейчас еще ребенок, поэтому на тебя смерть Дины повлияла особенно сильно. Ты, как говорят, помешалась, у тебя крыша поехала. Ну и ты стала особенно уязвимой, тобой стало легко манипулировать. Взрослым вообще легко манипулировать детьми, особенно когда взрослый – мужчина, а ребенок – девочка подросткового возраста. Поверь мне, за тобой было весьма забавно наблюдать.
