Folio sum similis, de quo ludunt venti[209]…
Я словно лист на ветру…
Ты обречен. Ты не можешь постичь того, чего не видишь. Тебя нет. Ты никто. Пылинка на дороге под моими ногами.
Я пылинка. Капля в огромном океане. Океан в маленькой капле. Я пылинка — крошечная пылинка, затерявшаяся в огромной Вселенной. Вселенная в одной пылинке.
Ты умрешь сегодня.
Я умру сегодня. Не спорю.
«Mundus sive vita sive mors sive praesentia sive futura omnia enim vestra sunt»[210]. Все мое.
Я уже умер. Я умер дважды. Я ждал третьей смерти давно, и если она придет с тобой — пусть так. Но мой последний путь ты пройдешь со мною вместе, ты, такая же капля, пылинка, ничто. Я готов. Готов ли ты?
Ему казалось — он готов ко всему. Казалось, что после всего увиденного и пережитого удивиться ничему уже не может, казалось — ничто уже не может изумить, потрясти, ошеломить.
Он ошибся.
Сейчас снова возвратилось то чувство, что овладело им на ночной улочке, когда впервые увидел, что это такое — две твари в схватке. Сейчас Курт вновь переживал ощущение собственной малости и потерянности, никчемности и беспомощности, видя перед собою лишь два вихря, не различимых глазу и разуму, два силуэта в тускло освещенной часовне.
Невзирая ни на какие угрозы, несмотря ни на что, наплевав на напыщенные рассуждения Арвида и запреты фон Вегерхофа — когда начался этот бой, он был намерен вмешаться. Курт рассчитывал добраться до разряженного арбалета на алтаре, до отброшенного в угол болта и пришпилить к стене эту пакость, ибо вполне отдавал себе отчет в том, что клинком добьется немногого — если уж птенцы едва не вышибли из него дух, состязаться в скорости с их мастером не стоило и надеяться.
Надеяться на себя не стоило — теперь это стало ясно совершенно. Помочь он не мог ничем; вклиниться в этот бой Курт просто не успевал, не успевал даже увидеть, где и кто из поединщиков находился в прошедший только что миг и где находится сейчас. Даже то, что было видено на темной ульмской улице, не шло ни в какое сравнение с происходящим здесь и теперь; здесь и теперь он не видел ничего — лишь промельк, скольжение полумглы в дрожащем свете пламени. Алый отблеск на стенах трепетал и бился, когда удары заставляли вздрагивать прогревающийся свечами воздух; подпирающие свод колонны, казалось, содрогались и готовились вот-вот переломиться, когда в них врезалось отброшенное ударом тело. Единственное, что удавалось заметить четко — чаще всего это было тело фон Вегерхофа. Чаще всего именно он оказывался прижатым к стене, и мельком удавалось отметить, что щека стрига глубоко ссажена о камень, а поперек правого плеча пролегают четыре широкие рваные полосы, и там, где ему доводится замереть хоть на миг, на полу остаются крупные багровые кляксы.
Казалось, мир вокруг застыл, и движутся лишь эти двое — стремительно, словно само время. И казалось невероятное — казалось, для них время застыло, словно оба здесь — и не здесь, словно где-то там, где они могут просто остановиться против друг друга, враг против врага, и просто говорить. Спорить. Убеждать один другого в собственном превосходстве. В собственной правоте. В собственном праве — на жизнь. На смерть.
Ты умрешь.
Я не спорю.
Ты умрешь.
Я готов. Готов ли ты?
Я буду жить — как всегда, как прежде.
Ты умрешь вместе со мной.
Я буду жить. Ты — умрешь.
Ты уйдешь вместе со мной. Я уходить не боюсь. А ты — боишься?
Ты боишься. Ты не знаешь, кто ждет тебя по ту сторону, и лишь потому так цепляешься за жизнь. Ты боишься всего, что тебе не известно. Всего, чего не можешь понять. Ты не знаешь меня. Ты не можешь понять меня. Ты не знаешь, чего ждать от меня. Ты сегодня понял, что это так, и — ты боишься. Боишься меня так же, как и всего того, что за мной. За мной твоя смерть.
Я буду жить.
Ты умрешь.
Признай это.
Я буду жить.
Ты умрешь.
Твоя стезя, твоя просторная тропа меж двух путей, окончится здесь, сегодня, сейчас. Оборвется в пропасть. Она была слишком долгой, ты проторял ее слишком безоглядно — и она должна была оборваться. Ее должен был прервать кто-то рано или поздно.
Не ты.
Ты умрешь.
Смирись с этим.
Я буду жить!
Ты умрешь. Ты уже это понял. Я вижу. Я вижу тебя.
Я буду жить!
Я вижу тебя. Я вижу твою жизнь. Ту тропу, что оборвется здесь и сейчас.
Я буду жить…
Я вижу тебя. Я вижу твою смерть.
Я буду жить…
Я вижу тебя.
Я буду жить…
Ты умрешь.
Я буду!
Нет. Тебя не будет.
Что-то изменилось — внезапно и неуловимо; что-то пошло не так — не так, как прежде…
В сторону фон Вегерхофа, прижатого к стене, выбросилась рука; он отклонил голову, и сжатый кулак врезался в стену, оставив в сером камне неглубокую вмятину. Стриг отшатнулся вправо, и от встречного удара в горло Арвид на миг остолбенел, хватанув воздух громко, с тяжелым хрипом. Фон Вегерхоф, не остановив руки на взмахе, ударил локтем в лицо, вывернулся позади, вмяв кулак в позвоночник и огласив гулкую тишину часовни явственно слышимым хрустом, и последним ударом под колени опрокинул противника на пол.
Арвид упал неловко, точно старец, потерявший опору на скользкой зимней улице, изогнув переломленную спину и сипло ловя вдох распахнутым ртом; ладони уперлись в пол, пытаясь поднять тело, зло царапнув камень, и фон Вегерхоф опустился коленом на грудь, вмяв его в точку схождения ребер. Занеся стиснутый кулак над его головой, стриг мгновение помедлил и ударил — но не в лицо, а в пол, глубоко пронзив ногтями ладонь.
На кровь, бегущую с поднятой над ним руки, Арвид взглянул мутно, вяло попытавшись отвернуть голову, но уже не стремясь подняться.
— Этого ты хотел? — выговорил фон Вегерхоф с усилием и прижал порезанную ладонь к его стиснувшимся губам, докончив севшим, охриплым шепотом: — Так пей.
Тот рванулся в сторону, вздрогнув и изогнувшись, силясь оттолкнуть его от себя; стриг надавил сильнее, едва не вмяв ему голову в пол, и поднялся, отступив на шаг назад от поверженного мастера. Арвид опрокинулся набок, давясь и кашляя, плюясь кровавой слюной, привстал, упираясь скользящими по камню ладонями, и упал снова, хрипя, точно загнанный конь.
— Добей, — плохо слыша самого себя, подстегнул Курт, и стриг воспрещающе вскинул ладонь.
— Нет, — отозвался он, не оборачиваясь, лишь отступив еще на один шаг от агонизирующего тела. — Пусть.
— Не дай Бог… — начал он, и тот коротко оборвал:
— Не даст.
Арвид уже не двигался, лишь пальцы хватались за горло, раздирая кожу и мясо, словно пытаясь выцарапать, исторгнуть то, что жгло его изнутри; в последний раз тело его содрогнулось, и он застыл, уставясь в потолок окаменевшим невидящим взглядом…
— Арвид!
Того, как Хелена очнулась, Курт не заметил, не заметил никто, пока она с надрывным воплем не бросилась к убитому мастеру; фон Вегерхоф шагнул ей навстречу, перехватив за удерживающий ее руки ремень, та забилась, силясь вырваться, и стриг отшвырнул ее прочь, с силой ударив о стену. Она сползла на пол, оглушенно зажмурясь, и осталась сидеть, тихо всхлипывая и бормоча проклятья.
— Неужто его больше нет… — проронил фогт, ошеломленно глядя на недвижимое тело посреди часовни. — Я не могу в это поверить…
— Я, кстати, тоже, — многозначительно заметил Курт. — Ты уверен, что он не встанет?
Фон Вегерхоф, не ответив, медленно прошагал к отброшенному перед боем клинку, подобрав, возвратился к убитому и, присев перед ним на колено, с короткого замаха ударил по открытой шее.
— Не встанет, — отозвался он, наконец, бросив меч на обезглавленное тело, и тяжело поднялся, держась ладонью за раненое плечо. — Свяжите его, — посоветовал стриг, кивнув в сторону все еще беспамятного Конрада. — Этот очнется — одной оплеухой дело не обойдется, а я сейчас несколько… утомлен.
— Как ты себя чувствуешь? — осторожно подала голос Адельхайда, и фон Вегерхоф болезненно поморщился, усмехнувшись:
— Parfait, mon chéri, vraiment рarfait[211]… Я только что убил мастера. Чувствую себя… неоцененным. Я ожидал хотя бы одного замечания в духе «это невероятно, Александер!». И, быть может, некоторой признательности моему Мастеру за помощь.
— Я что-то не видел небесного света, нисходящего на твою голову, — возразил Курт, подбирая алтарное покрывало, и, искоса подняв взгляд к Распятию, покаянно вздохнул: — Прости уж, Господи, но придется… Я, — продолжил он, разрезая мокрый бархат на полосы, — не видел также поразившей его молнии или чего-либо в таком роде. Да, ты одолел настоящего мастера; respectus тебе за это. Знаешь, я в Кельне слышал историю об одной старушке, которая при пожаре в ее доме вытащила на улицу сундук с барахлом, который потом тащили четверо здоровых парней… Это называется status affectum[212]. Ты был зол, за твоей спиной были мы, выхода не было… Как у той старушки. А теперь помоги мне скрутить нашего птенчика, и давайте линять отсюда, пока те, за дверью, не сообразили, чем ее снести.
