— А известно, добрый, — неторопливо согласился Мамай. — Мудрый таки борщ! Вот кабы сюда еще горстку того анафемского…
— Кайенского? Так нету же…
— Оно и так… — со страхом отозвалась Явдоха.
— Отведаем, — разглаживая русую бороду, сказал коваль Иванище. — Правда, пане сотник? — степенно спросил он у Михайлика.
— А как же! — поспешила за него матинка. — Отведаем. Сотникам надобно…
— Я сам, мамо, я сам! — рассердился, аж покраснел парубок. Он, может, бросил бы матери резкое слово, когда б не отворилась дверь и не стал на пороге архиерейской куховарни келейник, отец Зосима, уже знакомый нам куценький монашек.
21
— Ваше преосвященство, — промямлил чернец и не спеша поклонился.
— Что там? — спросил владыка.
— Там, ваше преосвященство…
— Да говори живее!
— Стража… наши девчата… — еле шевеля губами, выговорил неповоротливый монашек и подступил чуть ближе к печи, что так и гудела от пламени.
— Что стража?
— Девичья стража, — медленно тянул тугоязыкий монах.
— Ну, ну?!
— Та девичья стража… та самая стража, что под началом гончаровой дочки… той Лукии шальной…
— Ну?
— Та стража, что ею заправляет ваша племянница, вельможная панна Ярина…
— Да что ж там случилось? — еле сдерживаясь, чтоб не выругаться, допытывался вконец разозленный архиерей. — Говори, что там такое?
— Они изловили… — И чернец помаленьку сделал еще один шаг вперед.
— Кого изловили?
— Поймали, стало быть…
— Кого же?
— То есть… я хочу сказать, сцапали…
— Да кого же?
— Взяли, стало быть, в полон…
— Кого же? Кого? Кого?
— Двоих, преподобный отче.
— Кого двоих?
— Немцев.
— Ну?
— Рейтаров.
— Где ж они их застукали?
— Они это… — И копотун не торопясь снова продвинулся на шаг вперед.
— Да говори ты!
— Уже вечером…
— Ну? Ну?
— Пробрались в город…
— И что же они?
— А вот… — И маруда, копаясь, стал помаленьку обыскивать свои бездонные карманы. — Нет, здесь нету, — лениво сказал он сам себе и не спеша полез в карман внутренний. — И тут нету… — И чернец вновь да вновь ощупывал себя со всех сторон, ибо карманов у него было без счета — в штанах, в сорочке, в рясе и в подряснике. — Где же она? — вяло спрашивал он сам себя. — Нету и тут…
— Что ты там ищешь?! — теряя терпение, заорал архиерей.
— Бумагу, — помолчав несколько, спрохвала отозвался монашек. — Бумагу, ваше преосвященство.
— Что за бумага, копуха ты чертова, прости господи?!
— А вот, — отыскав наконец, спокойно и медленно пропел монашек и не торопясь вытащил из-за пазухи лист плотной бумаги. — Они малевали на сей бумаге…
— Далее!
— …Где у нас — церкви…
— Далее!
— Где собор…
— Ну?
— Где мельницы.
— Не тяни!
— Где замок… где другой… где башни… где на озере плотина… а где с пушками валы.
— Киньте немцев в пушкарню, — приказал военачальник.
— Да допытайтесь, — добавил Козак Мамай, — зачем они пришли к нам?
Куценький чернец вопросительно глянул на епископа.
— Допытайтесь, — подтвердил тот.
— Воля владыки, — опять поклонился келейник и, положив на стол рисунок, сделанный пойманными рейтарами, нимало не спеша попятился к двери.
— Мешкало чертово! — выругался вслед владыка и перекрестился: — Прости, господи, на черном слове…
И все замолкли вновь.
Сидели у печи, изголодавшись, втягивая приманчивый запах кипящего козацкого борща, кто с жадностью, кто с любопытством, а кто со страхом.
— Добрый будет борщ, — еще и еще говорил пан епископ.
— Известно, добрый, — помолчав с минуту, всякий раз отвечал Козак Мамай.
Мудрый борщ уже кипел ключом, фыркал, стекая на горячий под.
Бушевало буйное пламя, и бледное лицо старого епископа раскраснелось, словно от ветра и солнца.
В глазах матинки затаилась опаска: как ее сынок? Одолеет ли хотя бы ложку сей нелюдской снеди?
Мамай в мыслях залетал невесть куда…
Да и все они, молча сидя там, у печи, раздумывали — каждый о своем, а все разом — все о том же, о войне, Михайлик, о, Михайлик думал не о своем нежданном возвышении, нет, — он уже не вспоминал и про утреннюю беду, про измену панны Подолянки, одолевали его заботы о некованых конях, о кашеварских котлах для сотни, о нехватке пороха да пуль.
Михайликова мама, хотя и гадала — отчего это ее сынок, коему стала благоприятствовать судьба, отчего он невесел, что стряслося с ним этой ночью, пока матинка, притомившись, проспала тот миг, когда он подался куда-то без нее, — и, обо всем том думаючи, Явдоха без пощады казнила себя за беспечность, однако наипаче тревожила ее теперь та же, что и у сына, забота: досыта ли накормлены козаки, стирают ли они там свои сорочки, налажена ли подбитая сегодня гаковница.
Русый богатырь Иванище, беспокоясь о том, что в кузне у него кончается запас железа, раздумывал — нельзя ли на оружие перековать железную ограду, что дивными узорами окружает двор пана Кучи…
Мамай с Иваненко время от времени перекидывались словечком, да и снова задумывались над тем, что предстояло им немедля начать: над поисками железа, селитры и других сокровищ.
А владыка… он думал чуть ли не сразу обо всем, о чем думать надлежит перед завтрашним боем рачительному военачальнику.
Вспомнив нечто весьма важное, епископ хлопнул в ладоши и крикнул в дверь:
— Эй, там!
Однако никто не отозвался.
— Отче Зосима! — снова покликал Мельхиседек.
Через недолгое время став на пороге, куценький чернец степенно поклонился:
— Приказывай, владыко.
— Найди мне в городе спудея Прудивуса. И того ученого… пана Романюка.
— Где ж их искать, ваше преосвященство? — запинаясь на каждом слове, спросил монах, и эта медлительность, и вся нудная мешкотность его речи, тихоплавность движений — все это уже доводило владыку до исступления, а взять в келейники кого иного не решался он по причинам, о коих мы расскажем позднее. — Где? Искать где? — повторил монашек и снова поклонился его преосвященству.
— Скорее!
— Я и так — скорее, владыко.
— Мигом!
— Я и так — мигом, владыко.
— Приведи их ко мне. Иди!
— Иду, владыко.
И куцый тихонько поплелся к двери, словно нес на голове ведро, где клокотал, дымясь, кипяток, либо — вар, либо — козацкий мудрый борщ.
— Мне тоже надобен тот Прудивус, — раздумчиво молвил Мамай и снял с котла покрышку, чтоб длинной куховарской ложкой помешать истинно козацкую еду.
