— Мне тоже надобен тот Прудивус, — раздумчиво молвил Мамай и снял с котла покрышку, чтоб длинной куховарской ложкой помешать истинно козацкую еду.
22
Спудей Прудивус о ту пору в шинке «Не лезь, дурень, в чарку», в задней половине, где у шинкарочки Насти Певной стояли в запасе барила да сулеи, Прудивус прощался тут с товарищами-спудеями, что и доселе не решили — идут с ним иль остаются в Мирославе, прощался с поклонниками своего искусства, коих немало здесь обрел, показывая добрым людям неунывающего Климка, прощался и с хмурым, озабоченным Гнатом Романюком, прощался и с веселым сегодня французом Филиппом Сганарелем, что всегда бывал в печали весел, а в радости печален.
Вот и сейчас казался он веселым, потому что было ему грустно, как всем этим людям, что пришли сюда проститься с лицедеем Прудивусом.
Он его впервые увидел, Пилип-с-Конопель, вчера на представлении, и сразу же полонила душу француза-запорожца богатая натура сего одаренного комедианта, и талант его, и смелость, с которой потешался он над кривдой, злом и неправдою, в ком бы ни угнездились они, хотя бы то был даже столь важный и опасный человек, как пан Пампушка-Стародупский, коего Прудивус нещадно высмеял вчера перед всем Мирославом.
И пан Романюк, и Пилип, и Иван Покиван, и Данило Пришейкобылехвост, и запорожцы, что собрались тут, и мастеровая челядь, и пришлые селяне, хоть и сидели они на бочонках с оковитою, никто из них не пропустил в тот вечер ни чарки: все слушали, как славно читает Пилип-с-Конопель из толстой чужестранной книги.
Подружив с веселым французом, Прудивус еще вчера просил почитать, перелагая по-нашему, а то и пересказывая, хотя бы самую малость из толстенного романа Шарля Сореля «Комическое жизнеописание Франсиона», ибо одно из многочисленных его изданий Пилип возил в тороках, вместе с «Комическим романом» Скаррона, с украинским словником Памвы Беринды да с французским «Описанием Украины» де Боплана.
Послушав еще с вечера начало «Франсиона», который мог бы полонить и не такое легкое сердце, как у Тимоша Прудивуса, спудей наш так увлекся тою книгою, забавными похождениями, всеми этими шутками и непристойностями, что готов был и свой уход из Мирослава отложить, когда б не гнали его отсель два обещания: понести по Украине письмо к украинским простым людям, которое ученый гуцул сейчас для него переписывал, примостившись в углу каморки, а также и слово, данное Алексею Ушакову: найти по ту сторону озера оставленную славным пушкарем жену на сносях.
Пора бы и кончать с похождениями Франсиона, но Прудивус никак не мог оторваться — хоть бы еще страничку послушать, а там еще да еще, пока сам Филипп Сганарель, утомившись, не сказал «хватит».
— Хватит-таки! — поднялся и Прудивус. — Пора уже мне, панове товариство, в путь пора! — И он положил в торбу две толстенные книги, телячьей кожей обшитые, папушу табаку, венок лука, кныш, баклагу оковитой, мешочек с пшеном, в постном масле жаренным, и узелок соли.
Спудеи, козаки, да и все собравшиеся тогда в трезвой корчме вручали на дорогу кто что имел — «аб амо лекторе», от чистого сердца, всякую одежду и припас, а спудей только рукой отводил, не брал, да и не благодарствовал, так был растревожен близкой разлукою с товарищами.
— Ты ж собирался нам комедию сочинить? — грустно заметил Иван Покивай. — Про Адама и Еву комедию? Ну?
Прудивус только рукой махнул: не напоминай, мол, — и, кончая сборы, кинул в торбу рушник и чистую сорочку, — без того православный никуда ведь не тронется.
Так тяжко было бедняге покидать осажденный город, что и не думал он про опасность, подстерегавшую его на той стороне, тревожился лишь о судьбе спудеев, кои остаются здесь, о судьбе родного Мирослава, о старом батеньке своем, об Омельке — голубь-то вернулся домой без письма, — и Прудивус чуть не плакал, а изменить уже нельзя было ничего: надо было из города уходить.
— Что ж я там скажу, в нашей альма-матер? Болтать будут в Академии, что Тимош Прудивус покинул товарищей в беде…
— Конечно, будут болтать, — охотно согласился Данило Пришейкобылехвост.
— А ты того не слушай, — с жаром возразил Иван Покиван, сам не заметив, что в руках у него уже так и летают туда-сюда всякие мелкие вещи, лежавшие поблизости. — Иди себе в Киев. А мы будем защищать Долину зубами и кулаками, «унгвибус эт ростро», как говорил Гораций… Иди!
— Скажут ведь, будто бежал я от войны.
— В самую пасть ворога? С теми письмами? — бросил Филипп Сганарель.
— Тебя же, дурня, схватят! — встревожился Иван Покивав, беря товарища за локоть.
— Помрет Адам — ни богу, ни нам, — прижал к себе его руку Прудивус.
— Да прилюдно голову и отрубят… — сетовал Покивай.
— Прилюдно же! — пошутил Прудивус. — «Корам популо»!
— «Ин секула секулорум»! — во веки веков!
— «Амен», — отозвался из угла Гнат Романюк и, посыпав песочком свое уже оконченное писанье, куда он в течение дня не раз добавлял то словечко, то два, подошел и вручил плотные листы Прудивусу. — Помогай бог! — и старый гуцул обнял спудея, по-ксендзовски благословил — Только будь осторожен, сын мой!
— Про что это вы, домине?
— Про злобу и хитрость врага. Про когти инквизиции. Про костры… я видел их в Ватикане, в Болонье, в Вене, в Варшаве… про Джордано Бруно, коего не так давно сожгли в Риме, на площади Цветов, про Галилео Галилея, всю жизнь терзаемого «узника инквизиции», коего лет двадцать назад я… — и отец Игнатий умолк.
— Вы его видели, домине?! — вскричал Прудивус.
Да и Покивай пересел поближе к Романюку.
Вспыхнули глаза и у Филиппа…
— Я был у него на вилле Арчетри… возле Флоренции, где держали его, голодного, слепого, немощного, но богатого духом. Его дочь уже умерла, и старик излагал свои последние мысли молчаливому монашку, доминиканцу, а тот, едва записав их с голоса незрячего еретика, в соседней комнате страничку за страничкой швырял в огонь, выполняя повеление инквизиции. Старый исполин, он верил, что оставит потомкам еще одну, самую важную свою книгу — об извечных законах мира, о строении материи, о беге светил — продолжение еретической науки славянина Коперника. Слепой Галилео верил, что последний тяжкий труд утолит вечную тревогу его жизни, и лишь это держало страдальца на свете, он диктовал и диктовал чернецу, потом, радуясь бытию, ощупывал новые чистые листы не тронутой пером бумаги, которые изо дня в день подсовывал ему тихий монах… — И, переводя дыханье, Романюк продолжал: — Убеждаясь на ощупь, что рукопись растет и растет, мученик не оставлял работы, ибо никто не говорил ему правды…
