— К столу, панове, — пригласил владыка, и злополучному пану Куче ничего не оставалось, как снова вытащить ложку да сесть вместе со всеми к кухонному столу, где уже исходил паром прикрытый крышкой здоровенный котел.
Владыка спросил:
— Может, по чарке?
— Отчего ж! — отозвался пан обозный, ведь надо же было ему набраться храбрости перед козацким мудрым борщом.
Владыка, как хозяин, стал наливать, а Козак Мамай вздохнул:
— Ой, владыка, милость твоя велика, да… чарка мала!
— Можно и побольше, — согласился Мельхиседек, налил большую, но Мамай отвел рукой:
— Сечевику на войне — нельзя.
Пампушка в удивлении взглянул на Козака:
— Говорят же, что ты по два бочонка враз выпиваешь!
— Говорят, — кивнул Мамай.
— Тебя ведь, Козаче, — продолжал Пампушка, — на всех дверях, по козацким хатам, — и к двери куховарни обернулся, — малюют тебя с чаркой?
— Малюют, — развел руками Козак Мамай. — Ого! Еще и не такое в народе намалюют или расскажут! Слыхал же я меж людей, будто Козак Мамай прожил на свете невесть сколько лет! А я ж — вот он, как видите: все сорок да сорок! — И лукаво усмехнулся, так что и невдомек было — шутит, а может, и правду говорит тот хитроумный козачина.
— Так и не выпьешь?
— Хотелось бы к стеклянному богу приложиться, но увы!
— Ты же сам сказывал, что после боя — можно.
— После нынешнего — можно, однако пред завтрашним… Сечевику, брат, труднее, нежели монаху. Правда, отче Зосима? — обратился он к куцему. — Вам если чего не велено, вы скорее в келейку, да и… тишком? Ведь так? А сечевик — он все промеж людей. Ни запаски, ни чарки! Да и совесть козацкая против чернечьей — не так уж и черна. Да и сечевой закон — сильнее божьего: на войне — ни капли! Что бы там ни говорили про запорожских братчиков…
— Так пропустим и без тебя, — не стал спорить владыка.
— Да и без нас, — добавил, кивнув на спудеев, Тимош Прудивус, — нам пора в путь.
— А борща?
— Борща так борща, — согласился Тимош и вытащил ложку. — Для пущей отваги столь мудрый борщик на дорогу — хорошо!
Мамай подвинул на середину стола горячий котел, под коим даже дубовая столешница прогнулась, снял покрышку, и пряный пар козацкого борща захватил дух до слез, аж тявкнул под столом бывалый Песик Ложка.
— Ну что ж… — и епископ взялся за чарку. — Дай боже!
Кто хотел, тот выпил, и все те добрые люди, подкрутив усы, усердно принялись за мудрый борщ.
— Ишь! — степенно молвила Явдоха. — Кому ж и есть мудрый борщ, коли не нам, не сотникам?! — И матинка с неприкрытым опасением поглядела на сына, ибо знала, понятное дело, что за дьявольская штука — мудрый козацкий борщ, коего Михайлику ныне придется отведать в первый раз.
27
— И добрый же борщ! — едва перевел дыхание старый Гнат Романюк, поневоле помолчав, пока улеглось первое впечатление, которое иной раз бывает самым сильным.
— Добрый, — подтвердил и коваль Иванище. И храбро хлебнул опять и опять.
— Вот кабы сюда еще перцу кайенского, — почесал оселедец Козак Мамай. — Кабы…
— Ладно и без него, — всполошилась Явдоха, опасливо оглянувшись на сына.
Но пан сотник довольно спокойно молвил:
— Глотку… когтями… чертяка… дерет!
— Ого! — согласился, смакуя, москаль Иванище. И сказал раздумчиво: — Волу либо коню, гляди, и не одолеть сего борща.
— Сдохнут, — убежденно подтвердил пан епископ.
— Не иначе — сдохнут, — согласился и алхимик Иваненко, входя в куховарню и знаками успокаивая владыку, что, мол, с племянницею все ладно, что уже спит. — Сдохнут без покаяния! — И он принялся хлебать мудрый борщ так запросто, словно и не было в нем никакой адовой силы, затем что химики, дай им бог здоровья, привыкают и к вещам покрепче, нежели перец.
— Подохнет вол, — поддакнул, едва разжевывая плохо уваренное мясо, Романюк.
— Только человек от него и здоровеет, — тоненьким от перца голосом промолвил епископ: он за столько лет уже отвык от истинно запорожской еды.
— Да и человек не всякий, — лукаво повел глазом Козак на Пампушку, который ложкой раз за разом словно бы и зачерпывал помалу, однако ж не глотнул еще ничуть. — Доброму лыцарю — оно, конечно, здорово, а вот какой-нибудь…
Пан обозный, дабы избегнуть насмешки, хлебнул-таки борща. Глаза полезли на лоб, вытаращились, выпучились, но усилием воли Пампушка принудил себя проглотить нечеловеческое яство, затем что во рту его держать было еще труднее, чем глотать.
— Доброму лыцарю иль ковалю оно, гляди, и здорово, — повторил Мамай, — а шляхтич какой, канцелярист, панычок-неженка, угрин либо немец — те, гляди, помрут.
— Именно помрут, — одобрил и Гнат Романюк.
— Нет, не возьмет немца нечистая сила, — молвил алхимик, — еще и поздоровеет.
— Ох, — сетовал Мамай, — сюда бы малость кайенского перчику!
— А немчин — и без перцу пропадет после третьей ложки, — стоял на своем Романюк. — Я их натуру знаю: пропадет после третьей ложки!
— Гав-гав! — слыша свое имя, отозвался Ложка из-под стола.
— Чего тебе, друже? — спросил Козак Мамай.
Да Ложка не ответил, только с явным укором посмотрел на своего владетеля.
— Борща и тебе?
— Гав-гав! — обрадовался Песик.
— Подохнешь, Ложечка! — отвечал ему хозяин, а все же кинул под стол кусок наперченной баранины.
Но пес, понюхав, отскочил и зарычал в испуге.
— Даже собака…
— Боится!
— А немец не подохнет все-таки, — не отступал алхимик. — Они — вояки бывалые!
— Чего спорить? — грызя твердую от уксуса баранину, вмешался Мельхиседек. — Поймали же наши девчата двух рейтаров? Можно испробовать. — И владыка трижды хлопнул в ладони: — Отче Зосима, эй!
Куцый монашек тут же выступил на середину куховарни из угла, где он стоял, или, как он сам торжественно выражался, «присутствовал», дожидаясь распоряжений.
— Приказывай, владыко, — склонил голову монашек.
— Как там немцы?
— Молчат.
— Оба?
— Как в рот воды. Один. В рот. Воды.
— А другой?
— Дурня…
— Что — дурня?
— Строит. Тот. Другой. Долговязый. Дурака валяет.
— Вот и приведи сюда — того, другого. Да поживее!
Куценький чернец поклонился его преосвященству и медленно вышел.
Прудивус поднялся.
— Нам пора в путь, — сказал он, и лицедеи, все трое, сложив ладони у груди, подошли к архиерею под благословение.
— С отцом ты уже простился, голубь? — И архиерей, оттягивая минуту расставанья, не благословил, а лишь положил ему руку на плечо. — Ну?
