Итак, исследование российской мемуаристики приводит А. Г. Тартаковского к выводу, что мемуары, в которых повествуется об общественно значимых событиях, возникают веком позже мемуаров, имеющих преимущественно внутрифамильные цели.
Проведем испытание этой модели с привлечением западноевропейского материала.
Признавая огромный вклад А. Г. Тартаковского в развитие источниковедения российской истории, мы не можем не отметить некоторые сложности в практическом применении предложенной им видовой модели мемуаристики.
Можно согласиться с тем, что функция мемуаров – реализация исторического самосознания личности. Именно на этом в точном соответствии с теорией источниковедения, предполагающей выявление видовой природы исторического источника по его первичной социальной функции, строит А. Г. Тартаковский определение вида. Однако назначение определения не только в том, чтобы раскрывать содержание понятия, но и в том, чтобы позволять отграничивать определяемую совокупность объектов от всех прочих.
Понятие «реализация исторического самосознания», хотя и чрезвычайно важное для постижения природы мемуаристики, с трудом применимо в качестве критерия определения вида. В конце концов, несложно показать, что изменение исторического самосознания привело, например, к изменению характера законодательства, а это в свою очередь вызвало к жизни такой далекий от мемуаристики вид исторических источников, как статистика, что и было сделано в первом разделе данного учебного пособия при характеристике видового корпуса исторических источников как объекта источниковедения. Правда, А. Г. Тартаковский подчеркивает, что в мемуарах «историческое самосознание» реализуется с «наибольшей последовательностью и полнотой»[564], но, на наш взгляд, это уточнение все же не снимает проблемы.
Кроме того, если мы опять же в полном соответствии с теорией источниковедения попытаемся определить вид источника по первичной социальной функции – «реализация исторического самосознания личности», то столкнемся со значительной проблемой, поскольку вполне очевидно, что историческое сознание в русском обществе формируется с 60‑х годов XVIII в. по 60‑е годы XIX в., а мемуары появляются веком раньше – с конца XVII в.
Можно, конечно, считать возникновение мемуаристики устойчивым признаком существования «исторического самосознания» и на этом основании утверждать, что оно сложилось одновременно с возникновением мемуаристики, – при этом не суть важно, относить ли возникновение мемуаристики к 60‑м годам XVIII в. или считать, что историческое самосознание сформировалось в конце XVII в., и в том и в другом случае мы столкнемся с существенными сложностями.
Рассмотрим подробнее оба варианта.
Вариант первый: отнести возникновение российской мемуаристики к 60‑м годам XVIII в.
Во-первых, оставаясь в границах данного вида исторических источников, мы не сможем определить видовую принадлежность целого ряда весьма известных источников российской истории, таких как, например, «Записки» Н. Б. Долгорукой, традиционно считающиеся классическим примером мемуаристики.
Во-вторых, при сопоставлении с западноевропейским материалом мы будем вынуждены признать, что в России мемуары возникли спустя два с половиной века после их появления в Европе, что, конечно, теоретически возможно, но сразу же вызывает патриотическое желание поточнее проверить этот вывод и смириться с ним только в том случае, если он будет научно доказан.
В-третьих, при рассмотрении мемуаристики в соотнесении с корпусом исторических источников Нового времени окажется, что мемуары возникают позже, чем появляются другие виды исторических источников этого периода или чем происходят значительные изменения существовавших и в предшествующий период видов, таких как законодательство, что совершенно не согласуется с теми критериями выделения корпуса исторических источников Нового времени (эмансипацией индивидуальности и созданием вторичных социальных связей), которые были обоснованы выше.
Вариант второй: отнести формирование исторического самосознания к концу XVII в.
В этом случае оказывается, что историческое самосознание возникает в России веком раньше, чем в Европе. Конечно, для такого утверждения необходимо было бы вначале прояснить смысл понятия «возникновение исторического самосознания». Но чтобы не втягиваться в дискуссии, поясним лишь, что определение этого понятия для нас неразрывно связано с восприятием истории как процесса.
Если же попытаться – в порядке эксперимента – совместить оба варианта, то мы получим чрезвычайно удивительный вывод: историческое самосознание в России возникает веком раньше, чем в Европе, а мемуары – двумя с половиной веками позже.
Если при определении мемуаристики руководствоваться только тремя предложенными признаками («повествования о прошлом, основанные на личном опыте и собственной памяти мемуариста»), то мы столкнемся с той же проблемой – трудностью идентификации произведения как мемуаров, но в ее зеркальном отражении: если, руководствуясь критерием «реализация исторического самосознания», мы рисковали не заметить первые опыты российской мемуаристики, то, используя предложенные признаки, мы будем вынуждены весьма расширить круг мемуаров.
Приведем несколько примеров. И сразу же отметим, что здесь и далее мы выбирали из рассматриваемых в качестве примеров произведений главным образом те места, в которых характеризуется цель автора, – в полном соответствии с принятым в источниковедении определением видовой природы исторического источника по его первичной социальной функции, которая идентифицируется через цель создания.
Августин Аврелий[565] –V вв.).
Книга первая. I.
1. Я буду искать Тебя, Господи, взывая к Тебе, и воззову к Тебе, веруя в Тебя, ибо о Тебе проповедано нам. Взывает к Тебе, Господи, вера моя, которую дал Ты мне, которую вдохнул в меня через вочеловечившегося Сына Твоего, через служение Исповедника Твоего. [С. 8]
Книга первая. II.
2. Но как воззову я к Богу моему, к Богу и Господу моему? Когда я воззову к Нему, я призову Его в самого себя. Где же есть во мне место, куда пришел бы Господь мой? [С. 8]
Книга пятая. I.
1. Прими исповедь мою, приносимую в жертву Тебе языком моим, который Ты создал и побудил исповедовать имя Твое… [С. 54]
Книга пятая. III.
3. Я расскажу пред очами Господа моего о том годе, когда мне исполнилось двадцать девять лет… [С. 55]
Книга десятая. III.
3. Что же мне до людей и зачем слышать им исповедь мою, будто они сами излечат недуги мои? Эта порода ретива разузнавать про чужую жизнь и ленива исправлять свою. Зачем ищут услышать от меня, каков я, те, кто не желает услышать от Тебя, каковы они? И откуда те, кто слышит от меня самого обо мне самом, узнают, правду ли я говорю, когда ни один человек не знает, что «делается в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем»? Если же они услышат о самих себе от Тебя, они не смогут сказать: «Господь лжет». А услышать от Тебя о себе – не значит ли узнать себя? А разве не солжет тот, кто, узнав себя, скажет: «это неправда»? Но так как «любовь всему верит», по крайней мере среди тех, кого она связала воедино, то я, Господи, исповедуюсь Тебе так, чтобы слышали люди, которым я не могу доказать, правдива ли исповедь моя; мне, однако, верят те, чьи уши открыла для меня любовь. [С. 129]
Петр Абеляр[566] (XII в.).
Человеческие чувства часто сильнее возбуждаются или смягчаются примерами, чем словами. Поэтому после утешения в личной беседе, я решил написать тебе, отсутствующему, утешительное послание с изложением пережитых мною бедствий, чтобы, сравнивая с моими, ты признал свои собственные невзгоды или ничтожными, или незначительными и легче переносил их <…>. [С. 260]
Такова, о возлюбленный во Христе брат и ближайший спутник в жизни, история моих бедствий, которым я подвергаюсь беспрестанно, чуть ли не с колыбели. Ты теперь впал в отчаяние и мучаешься от сознания причиненной тебе обиды. Поэтому я желаю, как я и сказал в начале этого послания, чтобы рассказанная мною история послужила тебе утешением и чтобы по сравнению с моими ты признал бы свои невзгоды или ничтожными, или легкими и терпеливее бы переносил их… [С. 293]
Владимир Мономах[567] (около 1117 г.).
Сидя на санях, помыслил я в душе своей и воздал хвалу богу, который меня до этих дней, грешного, сохранил. Дети мои или иной кто, слушая эту грамотку, не посмейтесь, но кому из детей моих она будет люба, пусть примет ее в сердце свое и не станет лениться, а будет трудиться <…>. [С. 393] А теперь поведаю вам, дети мои, о труде своем, как трудился я в разъездах и на охотах с тринадцати лет <…>. [С. 403]
