— Спагетти?
— Да.
— Воет?
— Да.
— Это не кот.
— Ну да! — возмутилась я. — Разве что сиамский, а так — кот.
— Тогда это стресс, — тупо сказал кошачий психиатр. — Надо вернуть его хозяину. Я зайду на чай с тортом и посмотрю, давай адрес.
Нажравшись, кот мстительно огляделся и стал делать свои дела не в специальную чугунную сковороду с песочком, а куда ни попадя. У кота было нехорошо с желудком, иными словами сплошное их — кота и желудка — расстройство. Ситуация усугублялась тем, что кот продолжал жрать. Если он не жрал, то орал и гадил.
Надо сказать, что поэтессина квартирка была похожа на кружевную блузку с рюшечками над добротной шерстяной юбкой. И прочие локоны. То есть шторы, ковры, диваны и подушки. Пришлось эвакуировать все в химчистку, с двумя взятками — первая чтобы вернули в срок, а вторая чтобы вообще вернули. А Ледоруб продолжал.
Ветеринар зашел, но чай пить не стал из брезгливости, а торт попросил завернуть с собой.
— Ну и воняет тут у вас, — сообщил он, изумленно глядя, как Ледоруб гадит на ходу, хамски подвиливая задом с неприличным сиамским обрубком.
— Что нам делать? — простонала подруга.
— Сними стресс, — посоветовал психиатр. — Ну, не знаю. Успокой его.
— Это месть! — вдруг поняла я. — Он мстит хозяину, считая, что тот его предал. То есть протест. А как он раньше уезжал?
— Раньше кот оставался дома с незамужней сестрой, — вздохнула подруга.
— Вот и поезжай к нему домой, — сурово решила я, — пусть дома гадит.
Но к коту домой было нельзя по двум причинам: во-первых, вдруг герой решит, что подруга заинтересована в жилплощади /подруга была редкостная, скажем, идеалистка/, а во-вторых там сейчас стойбище альпинистов-побратимов из Казахстана, а они мужики грубые, один из них просто садист, так как однажды чистил Ледорубом свои ботинки, хотя вообще-то классный парень… В общем, единственный путь к сердцу героя лежал через Ледоруба, и кот, похоже, об этом знал.
К этому времени выяснилось, что гадит кот избирательно — то есть везде, кроме поэтессиной кровати. На кровати он решил спать. Еще выяснилось, что кот не орет, не жрет, и не гадит, если с ним беседовать. Только молчит и пахнет.
Забравшись на кровать, подруга гладила тут же подвалившего кота и общалась с ним в режиме монолога. О чем можно говорить с такой тварью? Она говорила с ним о хозяине, называя кота ~вот вы, мужчины~. На самом интимном месте я ушла домой.
Ночью меня разбудил звонок. Подруга плакала в трубку, что она заперлась в ванной, потому что кот сошел с ума! Он теперь носится по квартире, прыгая по шкафам и гадя на лету.
— Теперь даже стены! — в голос рыдала подруга. — Теперь конец!
— А почему ТЫ в ванной, а не наоборот?!
— Потому что он свихнулся-а-а! Потому что он бегает по стенам, как мотоцикл в цирке-е-е!
— Ездит, — тупо поправила я.
— Срет! — заорала подруга. — Он бросается на мебель! Он прыгает на люстру! У него крыша течет! И задница!
— Что ты с ним сделала?
— Н-ничего.
— Что ты с ним сделела?!
— Я… уже поздно было тебе звонить, а я хотела снять стресс. И дала ему успокоительное. Всего несколько капель. А он прыгнул и выбил весь пузырек… И налакался, скотина…
Короче, она дала Ледорубу валерьянку. Любой нормальный человек знает что будет, а у подруги не было опыта с котами, потому что в доме всегда была астма, а тяги к животным не отмечалось.
Между прочим, я к ней приехала. Было тихо, кот лежал на кровати в глубокой прострации, в ней же полуголая подруга мылась в ванной, видимо, давно. Квартира была вся. С хрустальной люстры /три метра потолки/ были скушены подвески. Я нашла клетку от сдохших канареек. Я надела варежки и засунула туда кота. И поставила все это в сортир. Когда он очухался и начал орать, я с понимающей улыбкой великого инквизитора взяла тяжелое ватное одеяло и накрыла клетку. Жрать ему больше не давали.
Подругу поили из запасного пузырька. Квартиру мыли, как дают деньги нищим — без желания, брезгливо, но чувствуя необходимость. Погано было то, что вот-вот поэтесса должна была материализоваться, а стены не мылись. Всего, чего можно было добиться — это сомнительных разводов, впрочем, что уж тут сомневаться.
И тогда я привела модерниста Жеку. Ему налили рюмку, а он выжрал весь пузырь, подергал своим куцым ~куку~ и пошел мазать продольно-поперечно. Подруга утащила меня на кухню и шепотом устроила истерику — растирая слезы, причитала:
— Я это уже видела… Бегает по стенам и гадит! Это конец!
Жека был белесый, с голубыми глазами, сиамистый, и мне тоже стало не по себе.
Но зато как все счастливо завершилось! Поэтесса пришла в полный литературный аншлаг и долго читала нам стихи. Альпинист явился за котом и неодобрительно сказал подруге:
— Что-то мой Ледоруб у вас похудел!
Натужно, явно из благодарности, он пригласил подругу в ресторан. На что она, ставшая за эти дни гораздо меньшей идиоткой, трагически ответствовала:
— Спасибо, не стоит. У меня больше нет аппетита.
Поэтесса тоже, кстати, стала деловой женщиной — она уже тогда вела городское литобъединение, а теперь создала издательство и печатает то, что читают. Ветеринар доучился и практикует. Жека слинял в Канаду. Я живу в Израиле.
Разглядывая прошлое отсюда, через увеличительное стекло Иерусалима, слишком четко видишь сколь несовершенно было созданное нами: и кособокость, и трещины на глине, да и сам кувшин лопнул при обжиге. Мастерская нашей плоти и душ, сама ты выглядишь отсюда заброшенным шапито с порванным брезентом и поспешной надписью:~Все ушли~. А ведь было…Было!
— У меня несколько вопросов, — говорю я Сюзанне. — Первое. Почему все русские деловые женщины такие жирные?
— Сама удивляюсь. — отвечает она. — Ну, не знаю. Ненасытные. Работают, чтобы жрать. Вот мы с тобой — для тряпок, а они для бурекасов.
— Господи, — тихо начинаю я, — зачем ты меня сюда притащила, зачем я увязалась за тобой, ведь сказав себе, что это интересно, я ни в коей мере не ощущала ни капельки любопытства…
На меня оглядываются, а Сюзанна хохочет:
— Заткнись, окаянная.
— У-у, — тихо причитаю я, — зачем эти свечки на столах, когда говорят о деньгах, и все знают, что говорят потому, что лектору заплатили за эту как бы лекцию, а устроителю — за устроительство. А все здесь сидят и хотят только одного — клиентов…
— Значит так, — цедит Сюзанна, — заткни свою бормашину. Это и так всем понятно. Я здесь, потому что эти коровы с вологодских привозов хотят плавать в бассейнах на Канарах. А ты здесь со мной, чтобы не было тоскливо. Ешь банан.
Я ем, ем свой горький банан. И рассматриваю детские рисунки на стенах вокруг по случаю происходит выставка ~Волшебный мир наших детей~. Напротив, под названием ~Школа радости~, тупо и тщательно вырисованы фломастерами несколько натюрмортов — фиолетовый, розовый, зеленый, черный, красный. У них, видимо, был один дешевый набор фломастеров на всю группу. Похоже учили радости и нас.
При словах ~деловая женщина~, я вижу как в строгом продуманном синем костюме от кутюрье, а пиджак распахнут, а под ним кружева, а под ними то самое белье, шествует, как по подиуму, Шарон Стоун или Клаудия Шиффер, держась за портфель, как за поручни на палубе лайнера. Ну, красиво садится в кадиллак, ну, слегка курит, устав. Это такое название фантазии ~деловая женщина~.
— Если бы у меня был муж, который хорошо зарабатывет, я бы стала классной деловой женщиной, — вздыхает Сюзанна. — А сейчас я ломовой верблюд, которому за мои же деньги пытаются доказать, что он не верблюд, а крутой парень.
— Крутая, — убито говорю я. — Женского рода.
— Ты не хочешь срочно улететь на Канары? — интересуется Сюзанна. — Смотри, звериный оскал империализма здесь с золотым отблеском — от наших советских коронок. Жирная деловая женщина с золотыми коронками в добротной розовоголубой одежде а-ля разнополые новорожденные… М-да, — вздыхает Сюзанна, что-то прикидывая.
— Пожалей их, — прошу я. — У Ильи было приданое — ужасные хрустальные вазы, и я из сдуру привезла. Знаешь, их тут же расхватали ватики, потому что там им таких не досталось… И есть еще пара вопросов. Как жить дальше?
— Состоятельно, — отвечает эта шикарная баба и берет слово:
— Девочки! — задушевно поет она, — Девочки, как же мы все устали!..
Но у меня остался еще один вопрос и сформулировать его можно примерно так: ~Чьей национальной чертой является постоянное желание послать все к черту?!~ — Автобус номер шесть.-
Выживание — это мой удел. Постепенно он становится пределом. К вечеру немного лучше, к вечеру вообще все лучше. Особенно города и лица. Предметы и объекты обобщаются, грязь уползает в углы, морщины сглаживаются, фонарный свет добавляет вечернего нездоровья лицам, и это воспринимается нормой. Вечером я люблю людей за символичность и незаметность. Возвышаясь до образа, все образует вокруг систему защищенности от деталей. Свет фонарной неизбежности и чужого заоконного уюта ласкает кожу.
