Послушай, Илья, сидящий дома с газетой и чашкой крепкого кофе, ты плох тем, что не веришь в судьбу, ты ленив до упора, но ты умен, ты изощренноироничен, бес, и за это тебя любит Сюзанна. Любовь же твоя, Илья, шум осеннего дождя за ночным окном, я засыпаю от монотонного эгоистического комфорта.
В автобусе передо мной сидит сумасшедший юноша — это видно по затылку он двигается, как у воробья, готового клюнуть булку, но опасающегося западни. Потом этот мальчик начинает общаться с пространством — на иврите, гораздо лучшем моего, но с тяжелым русским акцентом он двигается по вербальному пространству, как по московской оттепели — меся слова, как ту уникальную зимнюю смесь снега, песка, соли и воды.
— Наш воспитатель, — говорит мальчик, — считает, что никто не должен обижать друг-друга, но этот кудрявый парень с толстой золотой цепью на шее, он обижает меня, этот парень с цепью на шее. Но ведь воспитатель сказал, что никто не должен, сказал же воспитатель. И он не считает так, этот парень из Марокко с золотой цепью, и говорит, что я вонючий русский, а цепь у него толстая и золотая, у этого парня, и это очень нравится девушкам, они просто умирают от желания обнять его толстую шею с цепью. А воспитатель считает, он прямо так всем и сказал: Я считаю, что все евреи из всех стран равны, и никто, НИКТО не должен! А парень этот с толстыми цепью и девушками, он все равно обижает меня и называет…
Я люблю этот маршрут. Во-первых, здесь всегда интересно, ибо есть остановка у школы для сумасшедших. Их адаптируют к нормальной жизни, и они учатся на этом маршруте. А во-вторых, автобусы здесь пустые и новые, похожие на троллейбусы, в которых так зыбко-празднично было в России ночью. При слове ~троллейбус~ я всегда ощущаю одно: разгар ночи и грозы, потоки воды смывают границы дорог и тротуаров, одинокая в последнем троллейбусе, уже не следя за выражением своего лица, смотрю через заднее стекло на удаляющегося любимого, а он тоже смотрит так, словно все уже кончено, хотя ничего так и не началось. Это потом услышала от него, потом, когда уже владела мимикой и жестами:~Я никогда не прощу ему /неважно кому/ твоего лица в этом троллейбусе…~ Простил.
Кстати потом, когда уже было поздно до необратимости, увидела, что хоть и простил мое лицо, но тоже любил меня так умело, что я ничего не видела и мучилась от безответности. Но он-то видел.
— Это от переизбытка нравственности~,- сказала Сюзанна, которая всегда была откуда-то в курсе. Дело в том, что у человека, присвоившего права на сопровождение меня, оказался друг. Но было уже поздновато, меня уже пару раз сопроводили до дома, и он вошел во вкус. И все. Это длилось пять, вернее, семь лет. Впрочем, это длится и теперь — разве слежу я за выражением лица, глядя из окон в тьму? А заглядываюсь я туда все время, и троллейбус мой пуст, но лицо мое прощено заранее. Прощай, несостоявшийся любимый, я на своей судьбе испытала тщетность отъездов и подлость нравственности, объясняемой фатализмом. Надеюсь, немного эмоций досталось и тебе.
Участь, застигшая меня в последнее время, мучительна. Я констатирую потери, натыкаясь на них в письмах оттуда и испытывая жуткую сосущую пустоту. ~…умер Петр Семенович…~, ~…исчез Сашка~, ~..неожиданно скончался Сотников…~
Русские мои друзья, вы, среди паники непреднамеренных и прочих отъездов, потосковали и нашли свой способ избежать периода выживания. Память о вас, рафинированная расстоянием и эмиграцией, светла.
Странно переживать эти уходы относительно стабильности прошлого. Тоскливая боль. Безысходность. Надо бы туда поехать, а то исчезнут все. — Возвращение в Т-ск N4.-
Я снова не еду в Россию. Сколько же причин, предлагающих паникующим разумом, оказываются несостоятельными по ходу жизни. Деньги, работа, семья, смешно. Я не еду, потому что н е ж е л а ю. Меня оскорбляет доступность этой страны, из которой я вылезала, обдирая кожу и душу о наждак социальной системы и человеческих существ. Я долго зализывала сочащиеся раны; даже сидя в противогазе и чувствуя разрывы советских ~скадов~, прибывших из Ирака, чувствовала я иную боль и иной страх. Я доезжала сюда еще несколько лет и не уверена, что этот путь окончен. Зайти в одно из бесчисленных агенств и через пару дней оказаться в России? Это ли не предательство по отношению к своим же страданию и ностальгии?
Ну, хорошо, возможно я также боюсь встречи с теми, кто остался. Я не смогу признаться им, что отъезд не приносит счастья, а лишь восстанавливает достоинство. Что достаток — не только фон существования, но и масляная пленка на кипящем котле.
Скажи, Илья, сидя в продранных штанах перед новым холстом, жуя кильку в томате, не был ли ты более… Жизнь там заострялась системой, как карандаш, и наброски наши были более четки. Я не знаю ничего более дурацкого, чем жизнь в России, но и ничего более эмоционального не было у меня. Садо-мазохистские игры с обществом и природой твоей дошли до предела, я уехала, ты, как Синдбадмореход отрезала куски плоти своей и кормила двуглавого орла, чтобы вывез, родимый. ~Ничего, — доносятся мысли твои со всех концов гулкой провинции, — мясо нарастим, не впервой~… И я знаю, что — да, нарастишь. Кровью и так необъяснимо единящей ненавистью к жидам всех национальностей.
Русские лица еврейских национальностей, это географическое пространство не место для вашей генной памяти, но место для духовного абстракционизма, согласна. Физически присутствовать там я отказалась, но отказываюсь считать это большой удачей. Мне оставалось лучшее из невозможного.
Что я имею на сегодня? Русская лень, безинициативность и честное незамечание бардака в личной жизни — это не повод к американской незамутненной схеме. Еврейская же скорбь среди пальм неуместна и пародийна. Слишком русская для Израиля, я ощутила благостное предрастворение в Париже, но, оказавшись перед дверью вагона в метро, я долго дергала ручку, желая выйти, пока нетерпеливый негр не откинул ее в сторону. И я осознала, что больше не готова платить такую цену за знание как открываются ручки в вагонах, а без знания этого все будет выдавать в тебе вечного пришельца; да, сказала я себе тогда, я пришелец, и ведь главное — это правильно назвать роль, потому что в нужной роли становится хорошо и ловко. Плохо, если роль второстепенная. Еще гаже, если она активно не соответствует самооценке, поэтому для хорошего актера всегда самое трудное согласиться на роль.
Основной ошибкой моей была идея, что я еду в Израиль — домой. Мысль моя обрести дом была порочна изначально и принесла много боли. Пришелец не может приехать, нам свойственны только отъезды. Я не ехала в Израиль, а уезжала из России. Чтобы обрести, наконец, легкость существования, раскачивала, вытаскивала, выдирала и рвала корни. Больно. Но что, как не безродность дает чувство равновесия, и Пришелец отзывается уже более на движения пространства и времени, чем на, скажем, этих, ну, как их…
Но отчего так ноет сердце, когда вспоминаю осенний парк твой, дурацкий городок? Я брожу по нему во снах, и каждый раз это заканчивается кожаной компанией, которая гонит меня на мотоциклах, а я бегу по темным улицам и слышу лишь винтовочный треск захлопывающихся окон. Мне нужно добежать домой, но каждый раз я просыпаюсь в центре главного проспекта и пытаюсь понять: успели меня убить, или добежала? Я не верю в сны, но меня предупредили, что возвращаться не стоит — меня там ж д у т. — Звонки.-
* * *
Сказать, что на мне лежит проклятье было бы экспрессивно и неверно. Может быть чье-то недоумение. Но как это чувствуют окружающие! Брезгливость я тоже считаю своим недостатком, ибо кроме имеющейся обладаю еще и кажущейся.
— Ты ему понравилась, — утешала обычно Сюзанна, — но он почувствовал себя омерзительным и свалил.
— Почему?!
— Посмотрелся в твое лицо.
На днях позвонил друг детства, из тех, кого вычеркиваешь из сердца в зрелые годы, но делать это мучительно, не смотря на все из старание. Мы касались в разговоре детства бережно, как хронической раны. Он жаловался, что на письма больше не отвечают, я, замирая, ждала крох информации о тех людях, для которых, вернее, от которых… Крох не перепало — он тоже сошел с орбиты и метался по пространству в поисках новой. Человек этот, являясь тружеником по времяпрепровождению, по сути паразитировал на окружающих, давно и прочно уверив себя, что за талант простится. Я всегда благоговела перед именно этой уверенностью, впрочем, ее же и сторонилась. Никогда не зная и знать не желая его женщин, которые поят, кормят, восхищаются и вычитывают его рукописи, я отчего-то всегда за них оскорблялась. Глупо быть такой возбудимой, но и судьба моих отношений с людьми некорректна; то ли я всеми недовольна, то ли не имею чести встретить.
Я только к зрелому возрасту научилась грамотно фальшивить по телефону теперь я владею не только лицом, но и голосом, что сильно прибавило удобства и разочарования от общения. Он, кстати, заметил холодность, но не понял насколько. А я сбросила разговор, дернув плечом, как скользкую ладонь.
