Все проекты, в том числе и его жилой комплекс, потребовали «наверх». Зачем? Никто не знает. Уж не пожаловался ли академик Удмуртцев?
Ах, если б Гаврилову, дали возможность сразиться с почтенным академиком (академик, к сожалению, не одинок), он бы все сказал ему: и об архитектурной безвкусице мраморных балаганов с бронзовыми кренделями на карнизах, и о дворцах–вокзалах, и о дворцах для продажи овощей, для высиживания цыплят. Он спросил бы академика: закономерно ли первоочередное, и притом повсеместное, строительство грандиозных Дворцов Советов? Он предложил бы академику посчитать, во что обошлись Дворцы Советов в Минске, Ереване, Тбилиси — да всюду. Каждый республиканский, краевой и областной центр стремится строить такие здания. Даже в каком–нибудь районном городке, где ребятишки занимаются в три смены, где больные лежат в коридорах больниц… В городишке, где не знают канализации, водопровода, а электричество светит чуть ярче лучины, строят, правда, не дворцы, но Дома Советов. Причем дома с колоннами, с дубовыми дверями и с бронзовыми ручками — дома на века, такие, за которые вы так ратуете, уважаемый академик!
А может быть, Советам всех рангов стоило бы рекомендовать приступить к строительству таких дворцов после того, как будут построены школы, больницы, амбулатории, детские сады и ясли, бани, спортивные залы, библиотеки и дома для граждан?
Пусть потомки об эпохе социализма судят не по шпилям, не по колоннам и не по оградочкам на крышах, а по образу жизни. Чистая, удобная, светлая квартира для каждой семьи — вот это памятник на века!
Гаврилов хотел еще кое–что сказать академику, но тут его окликнула тетя Нюша:
— Спишь ай нет?
— Нет, — ответил Гаврилов.
— К телефону тебя, — доктор, который резал…
Давно бы надо было профессору Скурату позвонить: одеваясь, Гаврилов понял, что тишине пришел конец, что теперь он и часу не усидит дома.
Причесываясь перед небольшим зеркалом, Гаврилов невольно остановил взгляд на потускневшей фотографии военных времен: гавриловский танк в Берлине, около рейхстага, среди танкистов полковник Бекмурадов. В памяти Гаврилова возник знакомый голос: «Ты что же это, да–анской казак, нюни распустил? Или весь порох вышел? Забыл, чему партия нас учит? Пока есть хоть один снаряд — стреляй! Пушка заклинилась — дави гадов гусеницами. Танк остановился — бери шанцевый инструмент и бей врага лопаткой. Понимаешь, саперной лопаткой! Но бей, бей! Смертным боем бей!»
«Хорошо сказано, — мысленно одобрил полковника Гаврилов. — Но тут, товарищ полковник, война посложнее! Академик дряхл, но перед его фамилией столько званий, титулов! Он лауреат, вице–президент, член нескольких комитетов, академик, доктор… А у Гаврилова — только молодость да огромное желание принести людям пользу.
— Вы, товарищ гвардии полковник, сказали бы, что и этого не мало! Да я и сам так считаю. Поэтому и буду драться за свой проект до конца. До победного конца! Жаль только, что старца поддерживают в высоких сферах.
— Вот в чем гвоздь, товарищ гвардии полковник…»
Глава четвертая
Спускаясь по лестнице, Гаврилов почувствовал себя так, будто никакой операции и не было. Молодец профессор Скурат, ловко вынул из него весь японский металлолом!
Выйдя из дому, Гаврилов на миг оторопел от обильного резкого света, от бодрящего запаха весны. В глазах все мелькало, и все, что мелькало, выглядело удивительно милым, особенно ребятишки. Они уже успели понастроить и спустить на воду первых звонких ручейков грозные армады бумажных дредноутов.
Еще накануне казалось, что зима крепко стоит на ногах: мороз с купеческой удалью разгуливал по улицам и довольно нагло хватал прохожих за нос и за уши, и вдруг к вечеру небо очистилось от мглы и по небосклону разлился мягкий красный закат. В этой пурпурной купели и родился крепкий и веселый денек с синим, италийским небом и теплым солнцем. Уже часов с девяти утра тонко зазвенела капель. Шустрые лучи солнца облепили крыши, стены и окна домов. Они ухитрились даже распилить лед на Москве–реке!
И вместе с ними все заиграло: до слепоты блистали шатры на кремлевских соборах; голуби у Манежа артистически позировали перед фотоаппаратами туристов; галки вели хороводы вокруг кремлевских башен. У трещин и полыней Москвы–реки хозяйственно шагали грачи. А воробьи на тротуарах орали и толкались, как горькие пьяницы. Весна…
Из клиники Гаврилов поехал через Юго—Запад. Глаз радовало широко развернувшееся строительство. Гаврилов подумал, что краны и строительные леса могли бы стать гербом современной Москвы. В воздухе то тут, то там виснут контейнеры с кирпичами, оконные рамы, двери. А новенькие дома сверкают, как конфетки.
Город, словно вырвавшийся из тесного стойла конь, мчится вперед, на просторы.
Деревянные дома теперь уже никто не разбирает ломиком: подойдет бульдозер, нажмет — и дома нет.
Остальное довершают экскаваторы.
Незнакомому с Москвой человеку трудно понять, где теперь центр, а где окраина: то ли там, внизу, то ли здесь?
Гаврилов не мог не остановиться на самом высоком месте Москвы, у лыжного трамплина. За круглой ареной строящегося стадиона, за Новодевичьим монастырем открылась перед ним неоглядным табором столица.
Небо затучилось. Грязные, смешавшиеся с дымом заводских труб облака обложили все кругом. Набежавший туман жадно пожирал снег на склонах гор.
Гаврилов решил заехать в мастерскую, хотя должен был выйти на работу на следующий день.
Недалеко от входа в мастерскую, на тротуаре, две розовощекие девочки, носики пуговками, играли в классы. Гаврилов мысленно представил себя отцом таких же шустрых детишек, и сердце сразу сжалось до щемящей боли, он быстро, словно не болел совсем, побежал по лестнице на второй этаж.
Не успел Гаврилов «потолкаться» среди сослуживцев, как его попросили к Складневу — к шефу, так архитекторы называли между собой начальника мастерской.
У Складнева постное выражение лица: он, по–видимому, чем–то расстроен — даже не спросил, как Гаврилов чувствует себя. Это не похоже на него.
— Присаживайтесь, — сказал он.
Гаврилов сел. Складнев посмотрел в широкое окно, затем, медленно постукивая пальцем, сбил пепел с папиросы и, повернувшись к Гаврилову, неожиданно быстро сказал:
— Завалили ваш проект.
— Как?!
— На архитектурном совете. Вначале он большинству даже понравился, но тут выступил ваш «друг» академик Удмуртцев…
— И что же?
— Поворот на сто восемьдесят градусов — и ваш проект, как не «привязанный» к местности, зарезали!
— Но…
— Никаких «но»! Как только академик Удмуртцев сослался на мнение авторитетных товарищей, вы, голубчик, мгновенно погорели.
— А я слышал, что руководители партии и правительства запросили ряд новых проектов и что среди представленных и мой.
— Да. Но это уже после архитектурного совета.
— Что слышно оттуда?
— Проекты еще не рассматривались и когда будут рассматриваться — неизвестно. Но вы, Василий Никитич, голову не вешайте. Это не последнее огорчение. Их будет еще столько! Наше с вами дело — это баланс на проволоке. А внизу сеточки нет: упадешь — и в блин. Держитесь! Выходите завтра?.. Отлично! Начнете работать над новым проектом. Задание не для Москвы — для Липецкого тракторного завода. Придется поехать на место. Согласны? Ну и хорошо! До завтра!
— Мы еще посмотрим, товарищ академик, чья возьмет! — громко произнес Гаврилов, садясь на мотоцикл. — Будет буря, мы поспорим…
Гаврилов выехал на набережную и дал такой газ, что молнией пролетел мимо кремлевских стен, Зарядья, Дворца труда, Таганки и лишь около Краснохолмского моста немного пришел в себя и поехал тише.
Эпилог
Гаврилов уехал в Липецк.
Через три дня после его отъезда, ранним утром в проезд Рогачева прибыл мощный отряд техники: два бульдозера, шесть автомобилей–самосвалов с металлическими кузовами, на высоких, как мельничные жернова, шинах, канавокопатель, самоходный — на гусеницах — экскаватор и несколько легковых автомашин.
Они остановились напротив дома, в котором жил Гаврилов.
Было типично мартовское, типично московское утро с туманом–снегоедом, с легким морозцем и едва–едва ощутимым запахом свежевыпавшего весеннего снега. Желток тусклого солнца невысоко висел в сизоватом расплывчатом небе.
Из деревянных домов, как тараканы из запечных щелей, высыпали взрослые и ребятишки. Зачем это машины здесь? Для прокладки канализации? Газа?
Был час, когда люди спешили: одни — к станкам, другие — к школьным партам, третьи… да мало ли у людей забот! У кого была хоть одна минута в сбережении, останавливался и расспрашивал зевак, в которых в Москве никогда не бывает сколько–нибудь заметного убытка. Те же, кто торопился, быстро шагали к автобусу, трамваю или троллейбусу, оглядываясь на колонну машин.
Зачем пришла техника? Кто мог ответить на этот вопрос? Тетя Нюша вышла из дому за гольем на мясокомбинат затемно, когда проезд был еще забит туманом, как ватой, и под ногами щелкала крупа изморози. Костя спал. Катя — тоже. А выздоровевшая Кланька приближалась к Крестьянской заставе в тот самый момент, когда машины сворачивали в проезд Рогачева. Анисья Петровна? «Графиня», даже если бы ей сказали, что от любопытства молодеют, не побежала бы узнавать, зачем прибыла эта армада.
