лица держала Марька стопку и помидорину, посаженную на вилку. Никак нельзя было от Марькиного гостеприимства отказаться.
После этого Степан сел, надел на колено картуз и воззрился на экран телевизора, будто затем только и явился.
Егор, видно, чего-то сообразил, притворился вовсе пьяным. Марька принялась объяснять Егорово появление в ее дому:
— Дрова мне испилил. Бутылку поставила. А он окосел, слабый он, Степан Никитич. Вовсе слабый.
— Это я слабый?! — поднялся Егор. — Я еще каждого… Я мужик что надо.
— Ты уж его уведи, — начала уговаривать Марька Степана.
— Да куда я его, такого?
— А мне куда? Зачем он мне? Пускай к Раиске идет, — начала открещиваться Марька от Егора.
Вот тебе и мужицкий разговор! Пришлось Степану нагрузить на одно плечо бензопилу «Дружба», а другим подпирать Егора. В общем-то издали так выглядело, что оба они у Марьки изрядно подзаложили и идут, двойные восьмерки ногами выписывают.
Степан тут же напал на свояка:
— Не совестно тебе? Вся Лубяна говорит…
Егор поначалу вроде пошел на откровенный разговор:
— Ты знаешь, Марька какая? У нее во какие ракетные установки, в любую точку достанут. Да что тебе говорю. Бабий волос гнет и дубовый полоз. Хороша баба.
— А тебя и сгибать не надо. Только подолом мотни, — сказал Степан.
— Ага, это я, выходит, такой?! — обиделся Егор. — Нет, ты Макина не знаешь. Чтобы от своей Раиски… Да к едрене-фене эту Марьку… В гробу я ее видел в белых тапочках, — и такую обиду нагнал на рожу, вправду поверишь: свят человек. — Ты что думаешь, Макин так себе? Хочешь знать, я по всем статьям был лучше твоего хваленого Афоньки Манухина. Я лучше его на гармони играл, и девки меня пуще любили. Разница одна только вышла: когда монтерами работали на проводке линии, я со столба опять на землю слез, а он выше поднялся и бригадиром стал.
Около дома Егор опять шел пошатываясь. Но когда Раиса, ободренная присутствием Степана, тоненько и пронзительно завела:
— Бессовестный ты идол, у чужой бабы напился, — Егор протрезвел и, покачав пальцем перед носом жены, сказал:
— К-к-когда нет вз-з-заимопонимания, тогда рушится семья. Лектор так сказал! У-умный человек!
Раиса от этих слов притихла.
— Пошли, Егорко, пошли.
Степан решил отложить «мужской разговор».
Однако Ольга ему покоя не давала — поговорил, нет? Больно она за свою младшую сестру пеклась. Самой бы ей с Егором не поговорить, слишком много помнила сестриных обид. Вовсе ссора получится.
И вот Степан снова вошел в забитые разным хламом сени Егорова дома. Разобранный мопед, черный от копоти моторчик, какие-то шестеренки, обруч от бочки. Сразу видно, много в доме мужиков. В углу обувь грязная, заскорузлая. Это еще чуть ли не с весны. Егоровы парни летом бегают босиком.
Знать, Раиса затеяла большую приборку: стулья и табуретки вверх ногами на столе, кровать косо сдвинута. Хозяйка вся в поту. Подол старенького сарафана подоткнут, открылись жилистые ноги.
Раиска сама как подросток, а народила пятерых сыновей. Раздаваться вширь недосуг: дома впробеги, на ферме впробеги, в огороде дела.
— Не завозись, — сказала она Степану и сняла со стола табуретку. — Всех седни из дому выгнала. С грязью борюсь, а то заросли.
— Где сам-от?
— В огороде будто. Комбайн, говорит, не ремонтируют, подшипника нет.
Егор Макин оказался за избой. Он сидел на завалине в белых еще от вчерашней пыли сапогах, линялой, давно потерявшей свой первый цвет майке.
Засмолевшие от солнца и солидола кисти были будто чужие, потому что руки от запястья и выше локтя были белые, как береста. Подбородок давно не брит, голова не чесана, но лицо веселое.
Макин был длинный, тощий. И вроде еще больше похудел. Обычно всех лодырей рисуют круглорожими, тушистыми, как боровов, а Егор был долгий и худой, но лодырь первый на всю Лубяну.
Увидев Степана, он поднес к губам палец:
— Тс-с…
Степан взглянул туда, куда смотрел Макин. Серая крольчиха устраивала под сараем гнездо и таскала туда солому. От этих торчащих в стороны соломин морда у нее была желтоусой, свирепой. Воровато прянув ушами, крольчиха юркнула в нору.
— Вот ведь какая выходит зоология, — дав себе минутное облегчение, сказал Егор. — Маленькая скотинка, а цельное беремя соломы стаскала. Ты садись, садись, Степан.
Степан сел. Разговор надо начинать издалека.
— Егор, Егорко, — позвал вдруг Раискин голос, — пол мыть стану, помоги-ка шкап передвинуть. Железа в нем сколь. Тяжелой.
— Да погоди, некогда, — отмахнулся Егор.
В избе что-то заскрипело, хрустнуло. Это Раиса, видно, сама начала передвигать шкап.
Знать, считал Егор свое дело неотложным. Опять палец к губам. И воззрился своими желтыми беспутными глазами на крольчиху.
Смотрит-смотрит вот так, а потом озадачит кого-нибудь вопросом, как однажды озадачил фельдшера Веревкина, который рассказывал в тот вечер про желудочные болезни.
— Ты скажи, Веревкин, что лучше — курить или нюхать табак? — спросил тогда Макин.
— Один хрен, — без серьеза ответил фельдшер и пошел с трибуны, закручивая в трубку свои желудочные записи.
— Нет, ты скажи, — пристал Макин, — почему когда чихнешь, дак «будь здоров» говорят, а от дыму закашляешься — только ругают? Я, может, для чиху табак нюхать стану. Залезай обратно на трибуну и скажи.
— Отвяжись-ко, Егор, я говорю — один хрен, что курить, что нюхать. Все вредно, — рассердился Веревкин и на трибуну не полез.
— Погоди, погоди, нюхательный табак в дыханье-то не попадает, — крикнул Макин, желая добраться до истины. — Значит, он полезной.
Веревкин бумажной трубкой отмахнулся и ушел. А Макин не отступился, пожаловался на него главному врачу участковой больницы.
Тот Веревкина пробрал:
— Разъяснять надо вопросы населению, а не отделываться словами вроде «один хрен». Это не разъяснение.
Над их головами разломились створки окна, и Раиса своим быстрым говорком выпалила:
— Егор, Егорко, иди-ко выведи теленка на опушку. Вовсе он застоялся. Заодно со Степаном поговоришь!
Макин до того осерчал, что даже не ответил.
— Нет тебя или чо?
Перед Раисиным носом поднялся трясущийся палец Егора, — не мешай, все у меня испортишь. Раиса пожаловалась Степану:
— Вот и жди от этого сидня помощи. — Но сказала это без всякой горечи. Видно, давно привыкла.
Егор уже о крольчихе забыл. Ему в ноги сунулась старая льстивая дворняга.
— Ну, Дама, дай лапу. Поздороваемся. Здорово, Дамочка! Вот умница. Дает лапу. Степан, смотри — Дама лапу дает.
Степану начало надоедать Егорово баловство. Так он до вечера станет играть то с собакой, то с поросенком, сиди возле него — время проводи.
— Вот што, Егор. Прошлый раз мы с тобой не договорили. Чо же ты бабу мучишь, дети у тебя, а ты…
— Я што тебе, Степан, скажу, — начал Егор будто толком
