пустой.
Степан ждать напоминания не стал. Налил.
— Внук-то ведь скажет, что отец не полковник, а капитан, — все еще мучаясь угрызениями совести, проговорил он.
— Ну, дак подумают, што ты мне наврал, — спокойно сказал Тимоня.
— От, сорок грехов, и сундук ты, — расстроился Степан. — Дак почему на меня-то поклеп?
Тимоня-тараторка обиделся.
— Сделаешь хорошее, а ты — поклеп. Характер у меня такой, не могу, штоб не помогчи. Ведь сколь ты мне крови портил, а я обиды не помню, — начал он. — Ну, бог с тобой. Жди теперь своего внука, а я смену закончил. Картошку пойду окучивать. — И протянул снова стакан.
Степан налил. И уже ругнул Тараторку про себя: эх, и хитрован же ты, все выпил, а, поди, и не сделал ничего.
Ну, а как бы он без него? И вправду вроде оказался полезный, выручил, хоть и хитрован, вылитый хитрован.
Внук Алик из вагона выбрел растерянный и виноватый. Чемоданишко волок и во все глаза смотрел, туда ли на этот раз попал.
Теплая волна, от которой застилает пеленой глаза и сжимает грудь, охватила Степана.
— Эх ты, сундук, сорок грехов, — обрадованно прижимая к себе Алика, проговорил он. — Со сна, што ли, станции-то перепутал? Вот потерялся бы. Чо бы я папке-то с мамкой сказал?
— Нет, не потерялся бы. Я сразу пошел к дежурному.
— Ишь ты! Знаешь, куда! А не спрашивали они, чей ты сын?
— Нет.
— Ну-ну, а што мать не могла привезти?
— Я сам сказал, что один доеду.
— Ишь какой. Вовсе, выходит, большой ты стал?
— Одиннадцать мне.
Получилось, по Аликовым словам, что Тимонин звонок был не нужен, и так бы внука подвезли на попутном поезде, но Степан не раскаивался, что сходил к Тараторке. Хоть узнал, когда внук приедет. А то, что тот для себя из этого выгоду извлек, так Тимоня из всякого дела ее извлекал. Тут уж ничего не поделаешь.
Стоило ли об этом думать? Внук — вон он, жив-здоров. Сидит рядышком. Степан протянул руку, прижал к себе его белесую головенку, взлохматил мягкие волосы.
— Что, дедушка?
— А ничего, Алик, ничего. К бабушке поедем. Пироги она с утра завела.
Алик хлопал большими, непарнячьими ресницами. О чем-то думал, поглядывая на деда. Потом вдруг удивил:
— Помнишь, дедушка, ты говорил, что у умных людей мало бывает волос? У меня вон лоб большой, а волос много. Может, я дурак, поэтому и спутал все?
Степан не знал, что ответить. Вроде и не говорил никогда такого. Разве про директора совхоза Зотова? А внук вон вспомнил и к себе уж применил. Посмотрел на Алика: худенький, шейка тоненькая, а вон уж какие задачки задает.
— Дак разные люди бывают. От волоса тут не зависит. Не от ума волос вылезает. Значит, природа такая, — успокоил он внука, — прибудет и у тебя ума. Учись вот да мамку с папкой слушайся.
Алик смотрел в окошко, удивляясь крутой дороге:
— Ух, как в самолете мы, дедушка!
Пруду, в котором вода кипела от купающихся ребятишек:
— Дедушка, а мы на речку пойдем?
Жеребенку, бежавшему за гнедой кобылой по лужку:
— Ой, какой красивый жеребеночек!
Ехал Степан и думал о том, что подрос человек. Лет через восемь и вовсе большой парень станет. В армию приспеет время идти. А сам-то он, поди, уж под уклон покатится. До шестидесяти рукой подать. Но это горечи у него не вызвало, потому что раньше времени стариком Степан себя считать не хотел. Он прибавил скорость, и тракторок вперевалку запылил по тракту.
А давно ли вроде вовсе махоньким приезжал Алик.
Для Ольги еще внове было то, что она бабушка. Возле себя Алика держала, сказки про медведя — липову ногу рассказывала. Любил внук смотреть, как Ольга прядет шерсть для носков. Теребит за этакую бороду, привязанную к палке, а веретено у нее так и танцует под рукой. Иногда далеко уходит гулять по полу. Вроде само собой. Алику интересно.
— Ой-ой, бабушка, оно за дверь убежит.
— А мы его возвернем, — довольная собой, говорила Ольга и поворачивала веретено к самым ногам. Веретено прыгало, урчало, попав в щель на полу. Для Алика невиданная забава, лучше любой заводной игрушки.
А когда Алика первый раз привезли отец с матерью в Лубяну, всех он усмешил, спутал козу с коровой. Нарочно потом расспрашивали его: а это кто, а это?
Алик неуверенно отвечал: корова, нет — коза, нет — корова. И в глазах смятение: кто же, в конце концов?
Степан в нарядных, подаренных Сергеем брюках и кителе приседал перед внуком и учил:
— Эх ты, сундук, сорок грехов. Ты по бороде опознавай. У козы борода. Коза маленькая, а корова вон как сорокаведерная бочка.
Вот и теперь, скосив глаза на Алика, Степан спросил:
— Ну-ко, скажи, кто это там по опушке ходит?
Алик стрельнул лукавыми глазами:
— Жирафы, дедушка.
Вот и возьми его теперь за три копейки. Не проведешь!
— Дедушка, а ты меня на лошади научишь ездить? Чтоб верхом, как наездник? — спросил Алик.
— Вот у меня конь железный. На нем сколь хошь езди, — сказал Степан.
— Нет, я хочу на настоящей лошади. Я наездником, дедушка, буду. Есть такая школа верховой езды. Я уж это точно решил.
— Ну-ну, — сказал Степан, слегка удивившись этому разговору. Он вон сопливым огольцом в чаду и пыли за Парменовым трактором целую версту мог бежать, только бы слышать, как «фордзон-путиловец» стреляет мотором. Запах горючего был самым милым. По звону да бряку в карманах узнавали в темноте, что идет он. А этот на лошади мечтает ездить. Трактор ему нипочем. — Сходим на конюшню, наглядишься, — успокоил он внука.
— Ты знаешь, дедушка, какие лошади умные!
— Как не знать, лошади, они…
— Нет, ты послушай, вот я читал… На границе ранили бойца, так конь нашел его, на колени встал. Боец на него кое-как забрался, и конь его довез. Вот какой умный!
Дорога загнула последний крюк и выбежала на берег Чисти. Это место Степан пуще других любил. Отсюда с высоты далеко видать заречные луга, в которых серебряными подносами стоят светлые озера, густо-синие гряды соснового бора ширятся за ними.
— Вот смотри, Алик! Рыбачить пойдешь. Если хочешь, в ночное съездим. Я с Петром Максимычем, конюхом, поговорю. Он старик добрый. Про лошадей неделю может, вроде тебя, без отдыху говорить.
— Ой, дедушка, какой ты хороший, ну просто самый лучший человек! — крикнул Алик и запрыгал от радости на сиденье.
Наконец подъехали к дому. Навстречу, вытирая руки о фартук, торопилась красная от печного жара Ольга. Глаза на мокром месте.
— Аличек приехал. Жданой, — прижала к груди. Он задохнулся,
