Полтора часа разномастная компания добиралась пешком до «Одинокой рябины»… Оказалось, что лондонцы выехали из Мортлейка на двух машинах ещё до наступления бури, но когда направлялись к церкви, то уже видели её страшные последствия, и поэтому из багажника «пежо» Аспидса предусмотрительно захватили ножовку. Пригодились и оба радиотелефона, которыми снабдил их Эван. Вооружённая всем этим, а также собрайловыми лопатами, компания передвигалась по очень пересечённой местности, то подлезая под поваленные деревья с ещё живою и тяжко вздыхающей листвой, то карабкаясь через них; подсаживая, подталкивая друг друга, подавая руку; пока наконец не доковыляли до дороги, при которой стояла гостиница. На асфальте лежали гирлянды проводов. Окна были темны. Электричество отключено. Собрайл, ни на миг не расставаясь с ящиком, открыл своим ключом главную дверь и впустил компанию в гостиницу. В фойе уже толкалась пёстрая кучка людей, загнанных сюда непогодой – водители грузовиков, мотоциклисты, паpa пожарных. Хозяин расхаживал, раздавая постояльцам свечи в импровизированных подсвечниках из пивных бутылок. На кухне кипятились чаны с горячей водой. Пожалуй, ни в какой другой день появление в этой гостинице, в глухой предрассветный час, такого количества промокших, перепачканных глиной учёных, не было бы воспринято с таким полным спокойствием, как нечто вполне естественное. Несколько сосудов с кофе и горячим молоком и – по предложению Эвана – бутылка бренди немедленно появились в номере Собрайла, куда сам Собрайл был препровожден в качестве пленного. В обширном багаже Собрайла и новеньком чемодане Гильдебранда отыскались для всех ночные халаты и свитеры. Всех не покидало чувство нереальности происходящего, но было ещё и другое чувство – общего спасения: мокрые и продрогшие, они сидели и улыбались с глупым добродушием. Интересно, что ни Собрайл, ни его противники не могли найти в себе сил ни сердиться, ни пылать негодованием. Ящик стоял на столе у окна между горящих свечей, сырой, ржавый, облепленный землёй. Женщины, все трое облачённые в пижамы – Мод в чёрную шёлковую пижаму Собрайла, Леонора в его же алую хлопчатобумажную, а Беатриса в пижаме в зеленожёлтую и белую полоску, с Гильдебрандова плеча – восседали рядком на кровати. Только Вэл и Эван, переодевшиеся в собственную запасную одежду, имели нормальный вид. На Аспидсе красовался свитер и лёгкие брюки Гильдебранда.
Эван сказал:
– Я всегда мечтал произнести эту фразу: «Вы окружены».
– Произнесли вы её хорошо, – признал Собрайл. – Мы с вами не знакомы, но я вас видел. В ресторане.
– Верно. А ещё в магазине садовых принадлежностей, в конторе Деншера и Уинтерборна, и вчера на кладбищенском дворе. Позвольте представиться. Эван Макинтайр. Адвокат доктора Бейли. Берусь утверждать, что мисс Бейли является законной владелицей всех писем – как Рандольфа Падуба, так и Кристабель Ла Мотт, – находящихся в настоящее время в распоряжении сэра Джорджа Бейли.
– Однако ящик, насколько я понимаю, не имеет к ней никакого отношения, – хладнокровно заметил Собрайл.
– Ящик достанется мне! — заявил Гильдебранд.
– Есть ли у вас грамота от епископа, разрешение от мистера Дракса и разрешение от лорда Падуба? В противном случае вы заполучили этот ящик преступным способом, нарушив захоронение. Я имею право конфисковать его, а вас – взять под стражу. Наш английский закон такое предусматривает. Если человек совершил явное правонарушение и свидетели готовы подтвердить… Более того, у профессора Аспидса имеется официальное письмо, в котором запрещается вывоз содержимого этого ящика за границу, вплоть до особого решения комитета по культурно-историческому наследию.
– Понимаю, понимаю, – сказал Собрайл. – Но может быть, там и нет ничего, в этом ящике? Или давно всё рассыпалось в прах? Не могли бы мы теперь же – совместно – обследовать содержимое? Раз уж мы никак не расстанемся друг с другом и никак не уедем из этой замечательной гостиницы…
– Нельзя тревожить их память, – сказала Беатриса. – Лучше положить ящик на место.
Однако, оглядев комнату, она не встретила ни в ком поддержки.
– Если б вы не желали знать разгадку, – сказал Собрайл, – то вы могли бы арестовать меня до раскопок.
– Что верно, то верно, – согласился Аспидс.
– Раз она положила ящик поверх гроба, значит, допускала мысль, или даже надеялась, что его найдут? – сказала Леонора. – Почему он не прижат к её груди? Или к груди Рандольфа?
– Нам необходимо знать развязку этой истории! – решительно произнесла Мод.
– Найдём ли мы там развязку, это ещё бабушка надвое сказала, – усмехнулся Аспидс.
– Всё равно мы обязаны попробовать, – молвила Мод.
Собрайл вытащил откуда-то крошечную жестянку с машинным маслом и принялся смазывать ящичек по всему периметру там, где прилегала крышка, одновременно поскрёбывая металл ножом и ловко сметая чешуйки ржавчины. Несколько долгих мгновений… наконец он вставил под крышку кончик ножа, поддел, надавил. Крышка отскочила – показался стеклянный сосуд для препаратов, потускневший и в пятнах, но неповреждённый. Собрайл и с него снял крышку, осторожно проведя вокруг ножом, и бережно, очень бережно извлёк содержимое – два мешочка из промасленного шёлка. Открыл первый мешочек. Там были: браслетка из волос с серебряной застёжкой (две руки, смыкающиеся в пожатии), и голубой конвертик. В голубом конвертике находилась длинная косица, аккуратно сплетённая из бледных волос. Второй мешочек заключал в себе толстую стопку писем, перевязанных лентой, и продолговатый конверт, некогда белый, запечатанный сургучной печатью. На нём, бурыми от времени буквами, значилось: «Рандольфу Генри Падубу, в собственные руки».
Собрайл пролистнул стопку писем за край и определил:
– Их любовные письма. Как она и указывает в дневнике.
Взглянул на запечатанный конверт и молча передал его Мод.
Мод вгляделась в почерк:
– По-моему… я почти уверена…
– Если это письмо не распечатывали, – сказал Эван, – то вопрос собственности становится особенно интересным. Кому оно принадлежит – отправителю, на том основании, что адресатом не получено, или всё-таки адресату, поскольку, хоть и запечатанное, лежит в его могиле?..
Собрайл же, раньше чем кто-то успел задуматься, взял конверт в руки, чиркнул острым лезвием ножа под печатью – вскрыл. Внутри было письмо и фотография. Фотография расплылась по краям и была вся в причудливых серебристых разводах, похожих на иней или на белый вешний цвет; кое-где попадались круглые сажистые пятнышки, вроде язвинок на зеркале; но из-под всего этого призрачно мерцала… новобрачная, с букетом лилий и роз, в тяжёлом венке из цветов, с улыбкой глядящая из-за фаты.
– Мисс Хэвишем![181] – воскликнула Леонора. – Или даже коринфская невеста! [182]
– Постойте… – Мод потёрла виски. – Я, кажется, начинаю догадываться…
– Вот и славно, – сказал Эван. – А я пока нет. Прочтите-ка нам письмо. Вы ведь легко разберёте почерк.
– Попробую…
И вот, в гостиничном этом номере, перед странным сборищем мало совместных друг с другом людей, разными путями гнавшихся за тайной, прочитано было письмо Кристабель Ла Мотт, адресованное Рандольфу Падубу, прочитано вслух при свете свечей, под завывания ветра и под непрестанные стуки и удары о ставни всей той мелочи, листьев, веток, обломков, что летели, мчались мимо, захваченные неистовым ветром, через холмы…
Мой дорогой, мой милый…
Мне сообщили, что ты очень болен. Я поступаю дурно, что тревожу в такое время твой покой, воспоминаньями неуместными – но вышло так, что я – волей-неволей – должна тебе нечто рассказать. Ты скажешь, что нужно было рассказывать двадцать восемь лет назад – или уж не делать этого вовсе, – возможно, действительно было нужно! – но я не могла, или не хотела. А теперь я думаю о тебе непрерывно, и молюсь за тебя, и сознаю – как сознавала все эти долгие, долгие годы, – что обошлась с тобою не по чести.
У тебя есть дочь, которая живёт и здравствует, и вышла замуж, и родила чудесного мальчика. Посылаю тебе её фотографию. Ты сам увидишь – как она красива – и как похожа (частенько думаю я) на обоих своих родителей, ни одного из которых она за родителя не знает.
Вот как легко всё изложилось на бумаге – конечно, не легко, но по крайней мере несложно. Но какова история событий? Ведь сказав тебе главную правду, я должна поведать и все обстоятельства – может быть, и себе самой я должна наконец всё сказать начистоту. Да, я совершила по отношению к тебе грех – но были причины…
Поскольку История – История рода людского – это прежде всего суровые факты, а ещё, разумеется, страсть и живые краски, которыми её наполняют люди, – постараюсь изложить тебе хотя бы факты.