не присутствовал на детальной разработке предстоящей Мартыновской операции: проводил совещание с бойцами и командирами — политическим ядром. Возвратился в салон-вагон уже под шапочный разбор. Ворошилов бегло объяснил ему самую суть, прикинул на карте. Тут же отдал распоряжение готовиться к наступлению. Вслед за партизанами, пожелав спокойной ночи, ушел в свой поезд и военрук СКВО Снесарев.
Сталин не задержал ни партизан, ни генерала. Выскажет свои замечания Ворошилову с глазу на глаз. Не поздно еще кое-что исправить…
— В плане явно выпирает гуманная сторона, — заговорил он, погасив усмешку. — Протянуть руку другу, выручить его из беды… Гуманизм — штука нужная человеку, а большевику особенно. Но есть еще обстоятельства, есть логика… И с ними нельзя не считаться.
— Изъян где? — перебил Ворошилов, нетерпеливо тарабаня пальцами.
Не отвечая на вопрос, Сталин продолжал развивать свою мысль:
— Роль конницы бэсспорна. Она скрыто, за ночь, пробирается глухой степью к Мартыновке, внэзапно нападает… А тем временем пехотные части оставляют удобную естественную преграду, Сал, на пятьдесят — семьдесят верст спускаются к югу. Обратно туда, откуда только что утащили ноги. Где-то в районе Куберле мар-тыновцы соединятся с нами… Операция, собственно, на этом закончена.
— Да!
Глаза Ворошилова заискрились. Хлопнул ладонью по карте, горячо заговорил:
— Это же победа! И когда?! В самый такой момент… Красновцы нацелились уже на Царицын. А тут их хвать за руку. По всему фронту покатится… Издадим приказ. Знаешь, как подскочит боевой дух в войсках! Вот оно в чем главное значение плана.
— Верно, товарищ Ворошилов. Боевой дух поднимется, но, боюсь, нэ надолго… Генерала Краснова мы нэ схватим за руку, а вежливо попросим посторониться. А он человек нэ вежливый… сам схватит. Нэ руку — горло. Вот здесь, у Сальского моста. Да, да, здесь. На обратном пути. Мы не разбиваем силы противника, лезем в щель. Казаки с удовольствием вселятся в наши готовые окопы по Салу и будут жить. И попробуй потом взять их назад. А вселятся они, это точно, даже если мы оставим в Ремонтной половину войск. Казачья конница хлынет в разрыв. А разрыв с котельниковцами Штейгера нэизбежен. Мы сами его делаем, по вашему плану.
Ткнул мундштуком в железнодорожную ветку, покрутил. Краем глаза наблюдал, как отливала кровь от мягких щек луганца.
— Что же делать? — спросил Ворошилов хриплым голосом.
Сталин присел на постель. Не спеша разувался, помогая носками сапог. Другой рукой поддерживал в зубах трубку.
— Мартыновских партизан обязательно нужно освободить. Все бойцы горят желанием. Но надо думать и о последствиях. Крепко думать.
Вытянул с облегчением поверх зеленого байкового одеяла ноги. Ступни, торчавшие из бязевых исподников, не в пример лицу и рукам, белые, будто чужие.
Косясь на его ноги, Ворошилов неуверенно предложил:
— Может, пугнуть контру из сальских хуторов? На пару деньков задержим начало операции.
— Пугнуть мало — изрубить, нагнать страху.
— Думенко сделает.
— Сделает? Кстати… — Сталин выбил трубку о жестяной коробок, стоявший на откидном столике, сунул ее под подушку, — Зря ви сегодня утром так разговаривали с ним. Он опоздал… Вскакивал с паровоза в седло, разгонял прорвавшихся к мосту кадетов.
Наматывая на кобуру ремень, Ворошилов недовольно поморщился:
— Зазнавшийся степной царек этот Думенко. Его на руках скоро носить будут. И поклоняться, как идолу…
Сталин приподнял с подушки голову. В низком хриплом голосе — осуждение:
— Не удивляюсь… Говорите, военспец одобрил план. Лично я нэ убежден в том, что «бывшие», военспецы, принесут у нас, большевиков, на службе меньше вреда, чем пользы. Война гражданская только разгорается…
— Не веришь Снесареву? — спросил Ворошилов, приготовившись тушить свет.
— У меня больше оснований вэрить крестьянину Думенко, чем царскому генералу.
Ворошилов, убавив фитиль, сердито дунул в лампу.
В темноте Сталин сказал, вольно расставляя в тиши салона слова:
— Слава вождей, как и их бесчестие… в народе. — Относилось это к разговору, или он отвечал на свои какие-то потаенные мысли — непонятно.
Ворошилов не отозвался.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Бронепоезд подкатил к перрону. В дверях Сталин вдохнул полной грудью. Железная душная коробка, «душегубка», как прозвал он свой блиндированный вагон, до дурноты надоела за двухдневное катание по южному участку фронта. С наслаждением ощутил костлявыми плечами под летней солдатской рубахой утреннюю свежесть и простор. От здания вокзала проталкивался адъютант штаба, Ваня, матрос-балтиец; в неизменном легком бушлате враспашку, полуметровых клешах и бескозырке, он приметен издали. Желтую деревянную кобуру с маузером держит над головой, улыбается, выставляя напоказ полный рот зубов.
— Как тут у нас, порядок, балтика? — спросил Сталин, сходя со ступенек.
— Порядок-то, порядок, Иосиф Виссарионович… Не флотский, правда.
Приятна Сталину улыбка матроса. Чувствует, пошел на некий контакт, душевное расположение. Проявлялось это во взгляде — обычно жестком, напряженном, — а тут подобревшем, расслабленном.
Спохватился: а ведь в
