— Приветствую от имени революции вас, товарищей бойцов нового полка, и его организатора товарища Думенко, показавшего себя в течение восьми месяцев неустрашимым, стойким борцом за трудовой народ!
Прокашлялся в кулак, очищенным голосом продолжал:
— Товарищ Думенко в лихой атаке под станицей Чунусовской со своим храбрым полком 9-го сего июля был ранен в руку шпагой противника, но остался командовать полком, будучи с перевязанной рукой, что считается сверх отличия…
Сойдя с тачанки, улыбался в рыжие усы; перекрывая возбужденное ликование конников, похвалился:
— С такой конницей… Краснову не носить долго головы.
Борис, поглаживая забинтованную руку, морщил лоб.
— Болит? — Шевкопляс согнал с полнощекого лица радостное выражение.
Не успел ответить Борис.
У семафора, со стороны станции Ремонтная, послышался гудок. Из-за серой пристанционной казармы выкатил паровоз с двумя теплушками и площадкой. Из вагона на ходу выпрыгнул человек. Скорой походкой, придерживая шашку, он прошел мимо высоких тополей. Перепрыгнув канаву, направился сюда, к тачанке.
— Какая-то птица, — проговорил гашунец Скиба, стоявший среди командиров, сбившихся возле тачанки.
Человек подошел уверенно. Невысок ростом, коренаст, в висках седина, под глазами усталые отеки. Мягкий женственно-матовый цвет лица выдавал в нем несельского жителя.
— Ворошилов, — назвался он, протягивая Шевко-плясу короткопалую ладонь.
— Как же… мы только позавчера говорили… С Царицыном…
В голосе Шевкопляса больше растерянности, нежели удивления.
— А нынче я на Салу, — Ворошилов насмешливо щурил живые глаза. — Среди сальской партизанской вольницы.
Окинув взглядом из конца в конец примолкнувшие эскадроны, вслух высказал удовлетворение:
— Бригада выше всяких похвал.
— Пока полк, — поправил робко Шевкопляс. — Да и тот не весь. Один дивизион выставили на Сал, на левый фланг.
Непонятно, какая муха жиганула его? Только что вольно, по-степному кромсал рукой воздух, говорил жаркие, продирающие до слез слова, ставил боевую задачу… А тут, перед чужаком, обмяк, стушевался, будто с освещенного солнцем места ступил в тень от привокзальных тополей.
Ворошилов крутнулся на полувысоких каблуках. Драгунские шпоры отчетливо звякнули.
— А это, надо полагать, сам предводитель…
Выпуская тяжелую крестьянскую ладонь манычского рубаки, взглянул на Шевкопляса, заметил усмешливо:
— А молва несет, Думенко заговорен от казачьей шашки…
Встрял Федор Крутей:
— От казачьей — да… Но это дворянская шпага, товарищ Ворошилов.
Борис смущенно кривил губы — кому не лестно слушать о себе даже небылицы. Отошло у него на сердце — хоть начштаба ведет себя свободнее перед высоким начальством. Вспомнил, именно Крутей сообщил, что оборону Царицына возглавил некий Ворошилов. Не местный — по слухам, из донецких рудников. Вытесненный немцами из Донбасса, привел на Волгу остатки украинских армий и отряд своих шахтеров. Чудом перетащился с уймой эшелонов и беженцев через Дон. Ездит, изучает раздерганные красногвардейские и партизанские силы, кои стенкой встанут у Царицына.
— Может, скажете слово? — предложил Шевкопляс.
— Я не против, — согласился Ворошилов. — Тем более, слышал, не часто им балуете своих бойцов…
— Зато делом не обделяем…
Не слова, а тон, каким были они сказаны, заставил Ворошилова обернуться. Держась за жестяной подкрылок, поставив носок сапога на подножку, он пристально вглядывался в резкое горбоносое лицо степняка.
— Последние сутки, — негромко добавил Думенко, — бойцы ног не вынимали из стремян. Из седел валются. И голодные к тому. И кони… А мы митингуем…
Сошлись у переносья разлатые брови Ворошилова. Пожимая плечами, кивал на Шевкопляса, уже объявившего полку оратора:
— Он заварил кашу. Но я обещаю, Думенко, закруглиться скоро.
Нестерпимо дергала рана. Борис взглядом попросил Мишку скрутить цигарку. Слушал плохо — глядел на железную дорогу, где набухший кровью диск солнца уже коснулся синей полоски правобережных саль-ских круч.
2
Вечеряли у гашунца в хате, у Скибы. Хозяин оказался добрым хлебосолом. По такому случаю раздобыл даже первача.
После стопки не утерпел Куница, пододвинулся к Думенко. Перекрывая застольный шум, высказывал давешнюю обиду:
— Обидел, Борис Макеевич… Дюже обидел. При всем полку, народно. Да, знаешь, с парубков ни один калмык не рисковал замахнуться на меня плеткой! А ты вдарил. До сих пор печет. Не спина, не-е… В середке.
— Будет тебе, Куница, — унимал Скиба дружка. — Чего в таком пылу не сделаешь? Извиняй уж…
— А чего извинять?
Куница норовисто вскинул светловолосую голову.
— Поделом! Мало еще, скажу… А ежели б увел в самом деле половину эскадронов в те Христом-бо-гом проклятые буркуны? Расчленил силу полка, а? Лабец нам бы всем у Чунусовки. — Взял бутылку, плеснул в стаканы. — Раздорогой наш Борис Макеевич, вдругорядь прихватишь на таком деле, рубай! Саб-люкой. Сымай котелок. Только, ради Христа, не плеткой… Не вгоняй в страму. Выпьем за мировую революцию!
Вытираясь рукавом, он указывал взглядом на спеленатую руку.
— Не могу глядеть… Лучше б в мою
