одна за другой выкатывали подводы и разъезжались в обе стороны улицы. На повозках, свесив ноги, плечо в плечо сидели мужики и бабы. У одних в руках косы, у других — лопаты.
—Ромк, а у них тут тожа...— глянув на меня, опасливо сказал Серега.
Чего тоже?
А ливорюция, должно.
В эту минуту к нам подбежала Агаша.
—Чего же вы? Яишня стынет! — громко, словно мы были глухие, выкрикнула она и глянула через тын.— Ну, вернулись. Должно, разделили сенокос. Да не стойте вы, Христа ради! Идите, идите! —Она принялась толкать нас по очереди и звонко смеялась...
Горница была чистая и белая. Казалось, свет лился не из окошек, а от стен, с потолка, шел от янтарно-желтых досок пола, от рушников, развешанных в простенках, от божницы с белейшими подобранными занавесочками. Под божницей сидел дедушка. За столом орудовал сам Перегудов. Глянул на нас, махнул рукой:
Садись, ребята! Садись и ешь по-солдатски, чтоб ремень трещал.
Веселый ты человек, Николай Фомич! — улыбаясь, тихо сказал дедушка.
А чем бы я жил, Наумыч? Шуткой от печалей и хворобы только и спасаюсь. Не то давно бы лапки на грудку — и пожалте на тот свет! Ну, а теперь-то я и вовсе на земле укреплюсь! А вы чего, ребята, гляделки поставили? Ешьте!
На столе на деревянном кругу возвышалась просторная сковорода с зарумянившейся яичницей, в ивовой плетенке аккуратно, ломоть на ломоть, был сложен хлеб, новые расписные ложки лежали на самом краю столешницы.
—Ешьте, не моргайте! — прикрикнул на нас Перегудов и обратился к дедушке: — Вот так-то, Данил Наумыч. Дневать тебе у меня. А может, и заночуешь. И не думай, не гадай: в Перекопное я поеду и свезу что надо, будь в полной надежде. А вечерочком соберем, кого след, и потолкуем. Тут сейчас мой дружок, Андреем звать, а по фамилии Громов. По печали в Мавринку приехал: мать у него умерла. А работает в Ершах. Сцепщик он на железной дороге. Боевой мужик. Вечерами с нами беседует. Да ведь наши люди какие! Подай им бумагу, чтоб в ней все про революцию значилось. А тут ты как раз и газеты, и все такое... Агаша! — позвал он жену, а когда та появилась, приказал: — Беги-ка, милушка моя, за Андреем. В чем стоит, нехай к нам жалует.
Агаша метнулась вон из дому.
—А вы ешьте, ешьте,— кивал нам хозяин.— Молочком яишню запьем и гулять пойдем.
В сенях что-то затрещало, а затем хрустнуло, звякнуло, и в дверях появился приземистый мальчишка. Штаны засучены до колен и все в сизой глине. Рубаха спереди ^подобрана под пояс штанов, а сзади свисла. Конопатый, курносый, белесые волосы клочьями во все стороны.
Во, галман мой явился! Где ж ты был? — спросил Перегудов.
А то не знаешь!—сердито отозвался мальчишка.
Ну вот чего с ним делать? — обратился к нам Перегудов.— Повадился рыбачить. В речке нашей щуки с окунями водятся. Так что же думаете? Окунь для него не рыба. Задумал щуку словить. С полночи вскакивает и лазит по берегу. Нет щуки и нет! Кто-то и подшути, что они на бумагу берутся, да не на простую, а чтобы на ней было священное писание. Ну, раз такое дело, он к бабке, а у ней Библия. Враз он ее жиганул — и на приманку.
Не я жиганул, Тимка!—сверкнул глазами мальчуган.
Ты мне голову не затемняй!—постучал Перегудов пальцем по столу.— Не учись на других свои грехи сваливать. Садись-ка ешь. Щука-то, она грамоте не знает, не скоро на столе окажется. Садись!
В горницу влетела Агаша.
Идет! Рубаху надевает. Батюшки! — всплеснула она руками и метнулась к мальчугану.— Колька, где тебя, анчутку, носило? Весь в глине! — Она схватила его за руку и потащила к двери.
Ну, все! Будет парню баня,— рассмеялся Перегудов, а просмеявшись, вздохнул:—Да-а, лихо дела оборачиваются. Раз Гришка Чапаев в них встрял, толк будет. Ух, головастый парень! Он и на фронте все допытывался меж грамотных: не пойму, байт, зачем мы в окопах сидим да в кого из ружьев палим? Там же, поди, в германских окопах, такие ж, как мы, мужики...
Перегудов не договорил. Скрипнула дверь в сенях, и тут же послышался густой басовитый голос:
Можно войти?
Заходи, заходи, Андрей Филимоныч!
Через порог перешагнул кряжистый человек в брезентовой куртке. Он повесил на гвоздь картуз, разгладил седеющие усы и, слегка наклонив лысеющую голову, сказал:
—Здорово были! Хлеб да соль!
Перегудов заерзал на табуретке, подтягивая костыли.
Сиди, сиди! — замахал на него рукой Андрей Филимоныч.— Не гость. Без привету место найду.— Он принес скамейку и, опускаясь на нее, обвел нас взглядом.— Ну, чего же? Будем знакомы. Сказывала Агаша, с хорошими вестями заехали?..
Да ведь как сказать-то... На чей взгляд вести-то,— уклончиво откликнулся дедушка.
— Что ж, потолкуем, разберемся.— И Громов, дуя в усы, скосил глаза на меня и Серегу.
Я понял, что при нас разговора не получится, и, наскоро допив молоко, незаметно дернул Серегу за рукав. Он мигнул мне, мы дружно поднялись и, поблагодарив Перегудова, выбрались из-за стола.
22
Когда окончательно определилось, что мы днюем в Мав-ринке, а может, и заночуем, Серега обрадовался:
—Куда как хорошо! У них тут речка! Бурку с Пронькой искупаем и на лужку попасем.
А я затревожился. Нам же надо и в Семиглавый Map — там дядя Сеня Сержанин,— и в Осиновку, к Поярковым, к Акимке мне хотелось скорее приехать.
—Ничего не поделаешь, сынок. Не с пустыми руками сюда заехали, не с пустыми и уедем,— сказал дедушка.— Просит Перегудов посидеть вечерок с мавринцами.— Покопавшись в фургоне под поклажей, он достал кожаную сумку, в которую мы с ним вместе уложили газеты, и продолжал: — Ничего, к сроку доедем. В Перекопное сам Перегудов берется поехать, а мы завезем Андрея Филимоныча в Ерши — и прямиком в Осиновку. А лошадей и вправду искупайте...
На речку с нами увязался и маленький Перегудов. Он был в чистой розовой рубахе, в холстинковых порточках, вымытый, причесанный.
Мать-то знает, что ты с нами идешь? — спросил я его.
Нет,— хмуро ответил он.
Вернулся бы. Забранит она и тебя и нас.
—Не забранит. Она уж мне взбучку дала.— И, глянув на меня, крикнул: — Не боись! Ее дома нету. Папенька ее по дворам послал.
—Ай вы побираетесь? — удивился Серега. Маленький Перегудов уничтожающим взглядом смерил
Серегу с ног до головы и, отворачиваясь,
