произнес:
—Ты, должно, с дуринкой! — Сплюнул, шаркнул ногой по кусту чернобыльника и, не распуская сурово сдвинутых широких отцовских бровей, сказал: — По делу побежала. Оповещение делать, чтобы которые мужики и бабы вечером к дяде Андрюхе в избу приходили на разговор. А то, по-бира-а-аться!..
До речки ни он, ни мы ни слова не сказали. День был жаркий. Выкупав лошадей, спутали их и пустили на луг. Маленький Перегудов все время просидел на берегу, обняв колени руками.
—Ты чего не купаешься? — спросил я его.
—Ну ее! — сердито отозвался он.— Три раза тонул. В четвертый-то, сказывают, совсем утопну.
—Э-э-э! — протянул Серега.— Я думал, ты ерой...
—Ерой у нас Горка Лисягин, а я Николай Николаевич.
На обратном пути с речки я попросил Николая Николаевича указать, где стоит изба Андрея Филимоныча. Он указал и деловито пояснил:
—Изба теперь не его. Продал он ее. Бабка Авдотья умерла, ему все подворье отказала, а он Федьке Крючкову продал за муку да за сало.— У своих ворот он остановился, покорябал затылок и заявил: — Я,, должно, к бабушке слетаю. Она нынче пышки на меду пекла,— и побежал через улицу.
Серега хлопотал возле лошадей, уговаривая, чтобы они дюжее наедались, а я, сморенный жарой, рухнул на прохладное и пахучее сено...
Спал, казалось, одно мгновение. Однако, когда пробудился и вышел из сенника, над Мавринкой стоял тихий фиолетовый вечер, а темнеющую синеву неба пробивали первые звезды. Обобрав со штанов и рубахи налипшее сено, я заторопился в избу. Но дверь оказалась на замке. Хотел разбудить Серегу, спросить, не знает ли он, где дедушка, да раздумал. «Где ему быть? Ясно же — у Андрея Филимоновича».
Громовская изба через пять дворов от перегудовской. Снаружи, как и все избы в Мавринке, приземистая, плоскокры-шая, небольшая, а войдешь — удивишься ее просторности. Тут собралось уже порядочно народа. Вдоль окон на лавке теснился пестрый ряд женщин. Мужиков немного, и они как-то рассеяны по избе. На табуретке у печки старичок с узкой длинной бородой подпер впалую грудь сучковатым батожком. У стены на корточках плечо в плечо — два черноусых. У одного на правом глазу черная повязка, у другого — на левом. А среди горницы, подвернув под себя валенок* устроился светлокудрый дядька в полотняной рубахе., Когда я вошел, все разом глянули на меня и замолчали. Однако тишина стояла недолго. Кто-то из женщин с веселым смешком крикнул:
—Уж чего там, Терешка, досказывай!
—Не торопи,— откликнулся светлокудрый. Привстав, он пересел к стене, вытащил кисет и принялся свертывать цигарку.
В эту минуту меня кто-то толкнул в коленку. Глянул: у стены на пучке хвороста сидит маленький Перегудов. Глазенки у него сверкают, плечики дергаются. Поманил меня пальцем, а когда я наклонился, шепотом спросил:
Зачем долго не шел?
А что?
—У-у, тут, парень, ругня была айайская!.. Наташка Хлудова с Кузьмичихой перелаялись. Они вот-вот опять...
Маленький Перегудов еще не дошептал, как по бабьему ряду прошел беспокойный, перебойный говор, а среди него вдруг взвился грубоватый и гневный голос:
Гляньте, как она на меня зенки лупит! Зависти ее одолели. Брала бы сама. Мало, что ли, коров-то у Гузева? А то глядела да пересуживала. Хорошо языком-то талалакать. Мужик у тебя хоть беспалый, а за любого бугая сработает. А мой где? А детишек кто кормит?! — Голос сорвался на всхлип.
Это Кузьмичиха,— зашептал маленький Перегудов.— Ей по зиме бумага пришла: ее мужик на войне убитый.
А Кузьмичиха, переплакав, опять начала:
Я и до твоего батюшки доберусь! Он мне еще за летошнюю молотьбу расчета не дал.
Уж не очень-то батюшка тебя испугается! — выкрикнула Наташка.— На твою лихость у него управа найдется.
Собак, что ли, он на меня спустит? Не запугает. Я лютей любой собаки стала. Увидишь, какую я ему революцию устрою! В ногах у меня накатается!
Да хватит вам! — пристукнул батожком в пол старичок.— Это ж наказание господне! Терентий, молвил бы ты чего веселое.
Не могу, Прокофьич,— развел руками мужичок в по лотняной рубахе.— С первого слова сбили, а теперь вон у жены разрешения испрашивать надо. Раз сбили — все! Запрет. Я ведь слова-то у нее занимаю.
Кланя, да разреши ты ему! — смеясь, попросила одна из женщин.
Ой, да нехай говорит! —отмахнулась платочком чернобровая и большеглазая женщина.
Бай, Терентий, бай!—обрадованно воскликнул старичок и постучал батожком в пол.
А ежели я про тебя, Прокофьич, сказывать стану?
А чего ты про меня знаешь?
А не знаю, так выдумаю. Хочешь?
Да выдумывай, шишига тебя бери!
Вот, бабы, мужики, какое приключение с Прокофьичем получилось...— Приподнявшись с валенка, Терентий обдернул подол рубахи.— Пошла эта самая революция и к нам в Мав-ринку невидимкой с бугра скатилась. Глядь, ямка, и как раз та ямка на Прокофьичевых задах. С разлету-то она как сиганет и прямиком к нему в избу. Вытаращил он глаза, а она перед ним. И уж такая-то раскрасавица — глаз не отвести. Надо бы ее враз за стол, привечать, угощать, а он от испугу и закоченел. Видит она: не будет от него толку — да за порог и в другие дома. Что же тогда Прокофьичу делать? Запряг он своего мерина и поехал.— Терентий сделал паузу, почесал бровь и спросил:—Думаете, революцию догонять? Не-е-ет! В Перекопное к попу Арсентию.
Ну, это ты, Терешка, не то баишь,— затряс головой Прокофьич.
А ты, Прокофьич, не перебивай. Не тебе Кланька сказывать разрешение дала, сиди и помалкивай. Я недоброго про тебя не скажу, не думай. Ты зачем к попу ездил? За хорошим делом. Благословения на революцию просил. Он, конешно, тебе его не дал. Так? Так. И чего же тут плохого? Ничего. Только вот скажи, Прокофьич, зачем поп велел тебе царев портрет иконой заставить?
Да ты что?! — Прокофьич выронил палку и замахал обеими руками.— Ты, должно, очумел? Никакого портрета не заставлял...
Но оправдаться Прокофьич не успел. В горницу вошли Андрей Филимоныч, дедушка и Перегудов. За ними вбежала молодайка, что утром выталкивала теленка на улицу. Она вынула из-под фартука лампу, поставила ее на стол и обратилась к Прокофьичу:
—Ты, батюшка, не думай, я гасу 1 у Сидорихи выпросила. Он заворчал что-то невнятное.
Истинный господь, у Сидорихи! — приложила молодайка руки к груди.— До твоих запасов и не дотронулась. Забоялась.
Замолчи, окаянная, пропасти на тебя нет! — гневно застучал Прокофьич палкой, и борода у него затряслась.
Молодайка вильнула подолом юбки и втиснулась
