в плотный ряд женщин.
Андрей Филимонович зажег фитиль и, ставя стекло, заговорил:
1 Г а с — так в народе называли керосин.
—Терентий Зотыч, поди-ка, насыпал вам короба два веселых баек? А я уж и не знаю, как свой разговор определить. Мало в нем веселого будет. Заехал к нам в Мавринку по случаю человек добрый.— Громов кивнул на дедушку, присевшего рядом с Перегудовым на скамеечку близ стола.— И вот привез нам кое-чего...— Он вытащил из-за борта куртки свернутые в трубку газеты.
Лампа разгорелась, освещая лица. Все глаза были устремлены на дедушку. А он сидел со склоненной головой, принахмурив брови, смотрел на свои сложенные на коленях руки.
Так вот чего я нынче скажу,— развертывая газету, громко произнес Андрей Филимонович.— Вчера мы тут про Керенского говорили. Самый главный он в России. А теперь вон чего в газете написано. Создал он в Петербурге женский союз помощи родине. И вот этот союз призывает женщин вступать в смертельный батальон для защиты революции от врагов внешних и внутренних. Значит, бабы, собирайтесь, берите ружья — ив поход!
Ах, в лоб его стегани! — ударил по столу Николай Перегудов.— Мужиков покалечили, до баб черед дошел.
Женский ряд на какую-то пору было оцепенел, а затем пришел в движение. Взметнулись руки, засверкали глаза, сбились выкрики:
Ой, господи!
Да'он в разуме ай сбесился?!
А Прокофьичева молодайка выбежала на середину горницы и, тряхнув фартуком, закричала:
—Бабы, не робейте! Нехай он меня в этот смертельный батальон берет. Я ему там враз смертушку улажу!
В горницу, тяжело ступая, вошел приземистый чернобородый мужик. Сняв с головы картуз, пригнул голову к плечу и укоряюще прогундосил:
Опять у тебя, Андрюха, сборище! Куда же это годится? Я за старшого в Мавринке уездом поставлен, а ты все мимо меня. Придется, видно, начальству про тебя сообщить.
Сообщай, Зотыч, сообщай,—добродушно сказал Андрей Филимонович, встряхивая газетой.
Неладно получится. Свой же ты, мавринский, а я дол-жон про тебя плохое сказывать. Ты во грех-то меня не вводи. Лучше прикрывай сборище.
Не могу. Говорил уже им: уходите. А они сидят. Вон Терентий прямо присох к полу. Шумит: свобода теперь, хочу собираюсь, хочу разбираюсь!
Веселый смешок прошел по ряду женщин, а Терентий, выпустив из-под усов облако дыма, заявил:
—Нынче меня из этой избы и твой жеребец, Зотыч, не вытянет.
А чего собралнсь-то?
А вот присаживайся, услышишь. Кланя, уступи Зотычу местечко на лавке,— попросил Андрей Филимонович чернобровую жену Терентия.
Та проворно вскочила, обмахнула фартуком место, на котором сидела, и, поклонившись, молвила:
—Милости прошу до бабьего стану, Митрофан Зотыч!
Бабы фыркнули, прикрывая губы кто ладонью, кто концом платка. Зотыч, придерживая бороду, сел, а Андрей Филимонович встряхнул газетой, оглядел всех, спросил:
—Кто тут грамотный? А то вы какие! Я читать стану — скажете, сам выдумал. Выходи, кто читать горазд!
Все молчали, переглядываясь. У меня ёкнуло сердце. Не терпелось крикнуть: «Я грамотный!» Однако выдержал. И только когда Андрей Филимонодич почти грозно спросил: «Что же вы молчите?» — я шагнул к столу. Он приветливо кивнул мне и, ткнув в газету пальцем, сказал:
Читай вот это место. Да не торопись, внятней читай.
«Приказ по армии и флоту! — начал я.— Взяв на себя военную власть в государстве, объявляю: Первое. Отечество в опасности, и каждый должен отвратить ее по крайнему разумению и силе, невзирая на все тяготы. Никаких просьб об отставке лиц высшего командного состава, возбуждаемых из желания уклониться от ответственности в эту минуту, я не допущу. Второе. Самовольно покинувшие ряды армии и флотских команд, дезертиры должны вернуться в установленный срок, 15 июня. Третье. Нарушившие этот приказ будут подвергнуты наказанию по всей строгости закона.
Военный и морской министр А. Керенский». Когда я закончил чтение, Андрей Филимонович дотронулся до плеча Зотыча, спросил:
Понял, мавринский старшой, ай плохо?
Не знаю, парень,— растерянно развел руками Зотыч.— Чего-то закомуристое, не враз поймешь.
Вот тебе и закомуристое. По приказу-то полагается не тебе обо мне сообщать, а мне о тебе.
Как так?
Сынок-то твой третью неделю дома, а уж июль минует.
Да, чай, он...— беспомощно озирался Зотыч.
Чего — он? — смеялся Андрей Филимонович.— Матрос он. Свою флотскую команду бросил и домой пришлепал. Забастовал. Воевать не желает.
Так свобода ж! — воскликнул Зотыч.
Вот она и хватает за жабры! — рассмеялся Терентий.
Дезертир твой Петька!
По приказу его враз по всей строгости на вешалку!
Кури, Зотыч, самогон на поминки!
Бабы ахнули. А Наташка, ссорившаяся с Кузьмичихой и до последнего момента бездумно щелкавшая подсолнухи, вдруг схватилась за щеки, заголосила, сунувшись в плечо соседки.
—Завыла, щука пестрая! — подскочила с лавки Кузьми-чиха.— Вой, змеюка подколодная! Хлебай горе лютое! —Она сорвала с себя платок и махнула им на меня.— Не читай больше! Не хочу слушать! Не хочу и на Наташкины слезы глядеть! Не больно-то они у нее горькие. Всего-навсего брат ей Петька. А у других-то отцы да мужья... Не читай! И пропади она пропадом, эта власть!
На Кузьмичиху было страшно смотреть. Бледная, с глазами, запавшими в черноту, и трясущимися посеревшими губами, она рвала ворот кофты и, задыхаясь, выкрикивала:
Кляну, всех кляну! И бога и демона! И власть эту окаянную!
А ты постой, постой, Кузьмичиха! — гладил ее по рукаву Прокофьич.— Постой грешить-то. Власть-то от бога, ему и служить.
Да, в лоб ее стегани, эту власть! — подскочил на костылях Перегудов.— Выходит, опять воевать?! Гибни, мужик, калекой оставайся! А за что?! — Выпустив из-под руки костыли, он оперся на стол, и глаза его заметались, будто разыскивая что-то.— Похоже, не то я сказываю? — растерянно спросил он и тут же тряхнул головой.— Нет, как раз то самое. Значится, во властях во временных теперь Керенский. А кто он? Чуется, не мужик и не рабочий человек. И решение мое такое: смещать эту временную власть, как и царя сместили!
Правильное решение! — одобрительно воскликнул Андрей Филимонович, хлопая по плечу Перегудова.— При таком решении, Коля, не годится расстраиваться. Садись. Почитаем сейчас про иное—про то, как ее, эту временную, смести к бесу! — Он выхватил из-за борта слегка помятую газету и развернул ее.— «Правдой» называется эта газета,— нахмурив брови, глухо сказал он.— Керенский запрет на нее наложил, а людей, что в ней пишут, в тюрьмы, как и при царе. Ну, про это потом, а сейчас на-ка, молодой человек! Голос у тебя внятный, и читаешь ты без спотычки.— И Андрей
