высоко»[115]. Значит ли это письмо, что богословие, для того времени и впрямь наука наук, представляло собой что-то серьезное в Неаполитанском университете? Сомнительно. Право же выдавать соответствующие дипломы вообще оставалось тогда привилегией Парижа и Оксфорда. Даже Болонья получила папскую привилегию на богословский факультет лишь в 1360 году.
Эразм, монах крупнейшего бенедиктинского аббатства Монтекассино, учился в Париже в 1241–1251 годах. Он был, видимо, одним из немногих монахов, которому было разрешено остаться в родном монастыре в 1240 году, когда он был разогнан по приказу императора — это произошло в то время, когда конфликт с папством входил в свою тяжелейшую фазу. В своих проповедях и Эразм отзывается об этом конфликте с очевидным осуждением[116]. В это время он, скорее всего, был связан с Петром Ирландским и молодым Фомой, который тогда оставил Монтекассино, чтобы начать учебу в Неаполе. Он разделял их интерес к тому, что в истории науки принято называть «новым Аристотелем», которого пытался приспособить к изучению Писания[117].
Его творчество дошло в виде проповедей на праздники, о небесной иерархии, о шести днях творения — о сюжетах вполне традиционных. Особого влияния вне монастыря оно не оказало, все рукописи, насколько мне известно, сосредоточены в монтекассинской библиотеке (ms. 794 и 832). Это не умаляет его значения для истории схоластической мысли: он был одним из учителей Фомы Аквинского. Несмотря на высокую оценку, данную ему крупным историком философии, Мартином Грабманном, все изучение произведений Эразма ограничивается несколькими изданиями довольно случайно отобранных фрагментов[118]. Только с некоторой натяжкой можно назвать эти записи трактатами. Однако в них ясно просматривается дидактическая основа, и вполне возможно, что это преподавание осуществлялось в Неаполе, где у Монтекассино было представительство: Сан-Деметрио. По своей структуре «трактаты» часто следуют схоластической дискуссии: изложение тезиса, иногда с приведением авторитетного мнения (auctoritas) и типичным подразделением «относительно первого», «относительно второго» (circa primum, circa secundum), противоположные доводы (contra, probatio quod non, circa primum obiicitur, item), ответы (respondeo, respondetur quod), контраргументация (ad primam auctoritatem dicendum, quod queritur… dicendum).
Приведем в качестве примера разговор об ангелах и шести днях Творения. Классический «Шестоднев» Василия Великого и его не менее знаменитый парафраз Амвросия Медиоланского (IV в.) были известны в монастыре — последний был даже переложен в стихах Александром Монтекассинским. Эразм цитирует их, но этому классическому христианскому наследию он дает новую, более современную для его времени форму, подходящую для университетского преподавания. Здесь ощущается присутствие новой проблематики, возникавшей в умах современников Эразма при чтении Аристотеля. Его влияние видно в обсуждении вопросов познания, которое, по мнению Эразма, зависит не исключительно от божественного просвещения, в обсуждении соотношения между природой и благодатью, человеческого мышления, первоначальной материи.
На шестой день, как известно, по образу Божию был создан человек. Для Эразма человек уподобляется Богу не по своему мышлению, ибо, согласно трактату «О душе», «мышление не есть в нас ни тело, ни некая способность тела, но свет, происходящий от первопричины»[119]. Очевидно, что он цитирует Аристотеля, читая Аверроэса, поскольку выражение intellectus non est in nobis corpus neque virtus in corpore можно найти в «Большом комментарии» Аверроэса, переведенном Михаилом Скотом, а не в соответствующем разделе аристотелевского трактата (429a 10–430a 9)[120]. Здесь у Эразма, как в те же годы или чуть позже у Петра Ирландского, уже видно то смешение Философа и его Комментатора, которое стало характерным для схоластики второй половины XIII века. К тому же речь идет об одном из самых деликатных сюжетов философских споров того времени: учении о природе разума.
Попытка Эразма построить всеобщую науку под эгидой богословия объясняется, конечно, его положением на соответствующей кафедре Неаполитанского университета. Но возможно и влияние Парижской школы, в частности, влиятельной «Золотой суммы» Гильома Осерского[121]. В одной проповеди, посвященной Деве Марии, он дает замечательный образ ученого клирика, освещенного четверояким светом: верой, наукой, разумом и мудростью[122]. Эразм — просвещенный клирик, богослов, вышедший, как и Фома, из монастыря. Он проповедник, начинающий с Библии и к ней всегда возвращающийся, и только для этого он берется толковать природу. Он совсем не тот «физик», над которым мог посмеиваться «лирик» вроде Терризио. Рассуждая об устройстве мироздания, он не забывает, что презрение к миру помогает человеку возлюбить своего Бога: «Для того, чтобы Бог единый был возлюблен, мир стал нелюбимым»[123]. Но, как и многие его коллеги по университету, как и другие его соотечественники, он проявлял неподдельный интерес к новым текстам и идеям, чтобы с их помощью придать новую силу «науке наук» — богословию. Вполне вероятно, что Великая курия, несмотря на непоследовательность по отношению к культурной элите, представленной монашеством, могла предоставить для такой интеллектуальной работы необходимую поддержку, в том числе книжные новинки.
* * *
Наши сведения о научной жизни Неаполитанского университета отрывочны, хотя и небезынтересны для истории идей в первой половине XIII века. В современной литературе много раз писалось о том, что проект «государственного» образования, задуманный Фридрихом II, был столь же неудачным, как и вся его политика. В его правление университет не мог пользоваться привилегиями юридической и интеллектуальной свободы, столь необходимой для нормального развития знания. Можно даже противопоставить штауфеновский проект Парижу: младший современник Фридриха II Людовик IX Святой, судя по всему, не вмешивался в жизнь знаменитого на всю Европу университета, и не факт, что это невмешательство не пошло университету на пользу.
Неаполь мог гордиться таким выпускником, как Фома Аквинский, даже если тот завершил свое образование уже в Париже, а потом в Кёльне под руководством Альберта Великого. Фома был сыном графа Ландольфо д’Аквино и племянником великого юстициария Сицилийского королевства, графа Томмазо д’Ачерра, зятя Фридриха II. Столь сомнительное родство могло бы сослужить дурную службу молодому богослову, несмотря на его открытый конфликт с семьей и на вступление в верный папству доминиканский орден. Тем не менее в 1260-х годах по приглашению Римской курии он проповедовал, преподавал и писал в Риме и Лацио.
Университет был слишком тесно связан с личностью своего создателя. Великая курия контролировала преподавательский состав и набор предметов. На юристов возлагалась задача апробации и комментирования законодательных инициатив власти. Задача сама по себе вполне благородная, но университету поручалась «возможная интерпретация», interpretatio probabilis, в то время как «общая интерпретация», interpretatio generalis, оставлялась непосредственно императору и его окружению[124]. Можно ли называть такую работу юридической наукой?
Даже если степень пресловутой интеллектуальной свободы крупнейших университетов XIII века сегодня резонно пересматривается, на общем фоне Неаполь
