оказывался не в лучшем положении[125].
Не следует также думать, что Фридрих II был единственным государем, который видел в высшем образовании один из столпов трона. Для того чтобы в конце его столетия возникла формула Александра фон Реса о знании как третьей силе, соответствующие представления о социальной и политической функции знаний должны были утвердиться в умах светской и духовной элиты. Фридриху II не нужно было для своего эксперимента обращаться к опыту преподавания на Востоке, как это иногда хочется видеть некоторым современным исследователям[126]. Первая половина XIII столетия отмечена серией привилегий и хартий, дарованных новым школам, отличавшимся по своим установкам от церковных учебных заведений. Некоторые университеты также открывались по инициативе светских государей: в Тулузе (1229), Саламанке (1218 или 1219), Паленсии (1208–1214). О собственном университете подумывали и римские понтифики[127].
Таков общеевропейский контекст эксперимента Фридриха II в области образования. Теперь нам следует поговорить о его опытах, менее масштабных для культурной жизни государства, но достаточно красноречивых для понимания его собственного мировоззрения.
3. Нечестивые опыты и праздные вопросы
Салимбене де Адам, францисканец из Пармы, оставил одну из самых интересных хроник XIII века. Он писал ее в 1280-х годах, в ней присутствуют все важнейшие события столетия. Его искренность, весьма необычная для профессиональной историографии того времени, объясняется особенностями религиозности францисканцев первого столетия существования ордена. Францисканцы были прежде всего проповедниками, моралистами. Их мало интересовала традиционная для историков ориентация во времени и пространстве, они не работали в монастырских библиотеках и писали о том, что было слышно на улицах, о чем сплетничали в их обителях, стараясь на самом простом языке донести до своих читателей незамысловатую мораль, вынесенную из слухов, которыми земля полнилась[128]. Салимбене много путешествовал, и рассказы о его встречах с великими мира сего, суждения об этих людях занимают в хронике важное место, в том числе — о Фридрихе II.
Салимбене рисует в целом резко отрицательный образ императора. В то же время, обвиняя его в коварстве, жадности, сластолюбии, гневливости и прочих пороках, он добавляет при этом, что тот «иногда обнаруживал хорошие качества — когда хотел выказать благорасположение и обходительность; он любил развлечения, был приятным, ласковым, деятельным; умел читать, писать и петь, а также сочинял кантилены и песни; он был красивым человеком, хорошо сложенным, но среднего роста. Я видел его и некогда почитал. Ведь он написал обо мне брату Илии, генеральному министру ордена братьев-миноритов, чтобы из любви к нему тот вернул меня моему отцу. Он также мог говорить на многих и различных языках. Короче говоря, если бы он был верным католиком и любил Бога, Церковь и свою душу, мало бы нашлось в мире правителей, равных ему»[129].
В своих оценках Салимбене вообще иногда противоречил сам себе. Великие люди его времени часто становились под его пером материалом для библейской экзегезы, к чему он явно имел особый вкус, щеголяя превосходным знанием Писания. Так и Фридрих II: прежде всего, он — исполнение пророчеств богослова Иоахима Флорского (1130–1202) о последнем императоре, предтече Антихриста. Салимбене иногда заставляет спорить об этом своих героев, например французского иоахимита Уго и доминиканского лектора из Неаполя Петра Апулийского, хотя нельзя быть до конца уверенным, что он точно передал их слова и что вообще этот спор имел место[130]. Негативное отношение Салимбене к Фридриху II несомненно было связано еще и с тем, что в 1239 году минориты были изгнаны из Сицилийского королевства. Говоря об этом политизированном иоахимизме, ярко проявившемся, в частности, у Салимбене, следует стараться отделять эти напластования от идей самого Иоахима[131].
Салимбене был связан с иоахимитами в самый «антиимперский» период в истории этого движения (ок. 1245–1260): папство сквозь пальцы смотрело на подозрительное учение, ценя антиштауфеновский настрой популярных проповедников. Из этого настроя в сочетании с публичной аскезой ковалась религиозная составляющая идеологии гвельфов[132]. Личность Фридриха II и все его потомство оказались связанными с легендой о «возродившемся Нероне», Nero redivivus. Штауфен был превращен в воображении этих людей в главного врага Церкви, каковым он сам себя, конечно, не считал. Святыми же, призванными бороться с этим врагом, естественно становились радикальные францисканцы-иоахимиты. Когда в 1250 году император умер, так и не принеся ожидавшегося со дня на день конца света, пророчества механически перенесли на его наследника Конрада, но уже без прежнего задора. Пророчества и откровения на тему Империи легко приспосабливались к нуждам дня, к пессимистическим или, наоборот, оптимистическим настроениям публики, они подходили как для гвельфов, так и для гибеллинов.
Несмотря на чисто человеческую симпатию к Штауфену, Салимбене-писатель и моралист, что называется, подчинился пророчествам калабрийского аббата и сивилл, всемирному историческому плану. Из «последнего» императора он сотворил почти предшественника Антихриста, «врага Римской церкви», преисполненного всяческих пороков, из которых можно собрать весьма пеструю мозаику, внимательно прочитав несколько сотен страниц его «Хроники»[133]. Среди них нас интересует внушительный список «предрассудков» superstitiones и «чудачеств», curiositates[134].
«Первым его чудачеством было то, что он приказал отрезать некоему нотарию большой палец на руке, потому что тот писал его имя не так, как ему хотелось. Он хотел, чтобы в первом слоге его имени писалось “и”, таким образом: “Фридерик”, а тот писал через “е”, употребляя вторую гласную, таким образом: “Фредерик”. Вторым его чудачеством было то, что он захотел выяснить, каковы будут язык и речь у детей, когда они вырастут, если они ни с кем не будут разговаривать. И поэтому он приказал нянькам и кормилицам, чтобы они давали младенцам молоко, кормили их грудью, купали и заботились о них, но ни в коем случае не ласкали и не разговаривали с ними. Он хотел узнать, будет ли их языком еврейский, который был первым языком, или греческий, или латинский, или арабский, или, может быть, язык их родителей, от которых они родились. Но он трудился зря, так как все дети умирали во младенчестве. Ведь они не могли жить без шлепков, поглаживаний, улыбок и ласк своих нянек и кормилиц… Третье его чудачество было следующее: когда он увидел заморскую землю, которая была землей обетованной и которую столько раз восхвалял Бог, называя ее землей, “где течет молоко и мед” (Втор. 27, 3), и красой всех земель, она ему не понравилась, и он сказал, что иудейский Бог не видел его земли, а именно Терра ди Лаворо, Калабрию, Сицилию и Апулию, а то бы Он не восхвалял столько
