раз землю, которую обещал и дал иудеям… Четвертым его чудачеством было то, что он много раз посылал некоего Николу против его воли на дно Фаро, и тот много раз возвращался оттуда; и желая точно узнать правду, действительно ли он добирается до дна и возвращается оттуда или нет, император бросил свой золотой кубок в том месте, которое он считал наиболее глубоким. И тот нырнул, нашел его и принес, и изумился император… Фридрих отличался также и другими чудачествами и странностями, бранился, проявлял недоверчивость, развращенность, совершал злодеяния (в рус. пер. “злоупотребления”. —
О. В.); некоторые из них я описал в другой хронике (не сохранилась. —
О. В.): например, человека, которого он живым держал в большой бочке до тех пор, пока тот там не умер, желая этим доказать, что душа полностью погибает… Ведь он был эпикурейцем, и поэтому все, что он мог найти в Священном Писании сам и с помощью своих мудрецов, что способствовало бы доказательству, что нет другой жизни после смерти, — он все это находил, как например: “Он разрушит их и не созиждет их” (Пс. 27, 5)… Шестая странность и чудачество Фридриха, как я писал в другой хронике, проявились в том, что он на каком-то обеде до отвала накормил двух людей, одного из которых послал затем спать, а другого — охотиться, а на следующий вечер заставил обоих опорожнить желудок в его присутствии, желая узнать, кто лучше переварил обед. И врачами было установлено, что тот, кто спал, лучше справился с перевариванием пищи. Седьмой и последней странностью и чудачеством было, как я также указал в другой хронике, что, когда однажды, находясь в каком-то дворце, он спросил Михаила Скота, своего астролога, на каком расстоянии от неба находится дворец, и тот ответил, как ему представлялось верным, Фридрих отправил его в другие земли королевства, под предлогом проведения измерений, и удерживал его там в течение нескольких месяцев, повелев строителям или плотникам так уменьшить размеры дворцового зала чтобы никто не мог этого заметить. И так и было сделано. И когда, спустя много дней, в том же дворце император встретился с вышеупомянутым астрологом, то, начав как бы издалека, он спросил у него, таково ли расстояние до неба, как он сказал в прошлый раз. А тот, произведя расчет, ответил, что или небо поднялось, или, наверное, земля сжалась. И тогда император понял, что перед ним настоящий астролог. И о многих других его чудачествах я слышал и знаю, но умолчу о них ради краткости изложения, а также потому, что мне противно перечислять столько его глупостей и я спешу перейти к рассказу о других вещах».
Мы уже знаем, что Салимбене не слишком разборчив в источниках. Ничто не доказывает, что все эти «опыты» действительно проводились. Выше говорилось, что за рассказом о Николе Рыбе стоит легенда, более древняя, чем наш хронист, которая, возможно, как и другие рассказы, стала под пером автора сборником «новелл» или, точнее говоря, «примеров», поучительных exempla, столь типичных для культуры XIII столетия. Более того, эти «опыты», если говорить языком литературоведов, «циклизовались», образовав замкнутое, самоценное с идеологической точки зрения ядро в повествовании. Они иллюстрируют многочисленные, опущенные мной ради краткости библейские цитаты, с помощью которых Салимбене превращает Фридриха в воплощение пророчеств Иоахима, в свою очередь взращенных внимательным чтением Писания. Неизвестно, что в большей степени определяло образ императора в сознании «видевшего его» францисканца: эти «достоверные» рассказы о чудачествах или библейские тексты, которые в общем-то полностью могли объяснить Салимбене, что происходит вокруг него?
Для Салимбене фридриховское «любопытство», curiositas, одновременно его проклятие (maledictio) и синоним предрассудков, греховности и распущенности. Оно привело императора к неверию, эпикурейству в вульгарном понимании этого слова, отрицанию бессмертия души. Рассказ о Михаиле Скоте выглядит типичной зарисовкой, иллюстрирующей основательность и точность науки о звездах, хотя Салимбене пытается использовать ее в отрицательном ключе. Эту же историю мы можем найти у самого Михаила Скота[135]. Осуждая подобные научные изыскания императора, францисканец сам на страницах «Хроники» не раз отдает дань астрологическим верованиям своего времени[136].
В среде нищенствующих монахов он не был одиноким. Францисканец Роджер Бэкон по секретному заказу папы Климента IV (1265–1268) изложил множество астрологических идей в «Большом произведении» и в «Третьем произведении». Причем эти объемные, написанные в спешке и тайне труды он считал лишь введением в курс наук, необходимых для спасения человечества. Первый генеральный министр миноритов брат Илия Кортонский, назначенный самим Франциском, был низложен Григорием IX за сотрудничество с императором, но заодно ему стали приписывать и оккультизм. В конце 1264 года доминиканец Джерардо из Фельтре объяснял генеральному министру своего ордена, Иоанну из Верчелли (1264–1283), значение кометы, которая появилась на небе тем летом, в год его избрания[137]. По его просьбе Джерардо написал потом целую компилятивную «Сумму о звездах», опровергавшую астрологию и дошедшую в трех рукописях. Тот же Иоанн Верчелльский, несомненно, стимулировал интерес Фомы Аквинского к астрологии.
В Средние века от появления кометы никогда ничего хорошего не ждали, в особенности в большой политике. Бэкон объяснял Клименту IV, избранному вскоре после ухода той кометы: «Когда в 1264 г. в июле появилась комета, ясно, что ее породил Марс: он находился тогда в Тельце, а комета появилась в Раке и все время двигалась к своему источнику, словно магнит к железу. Но Церковь убедилась в том на опыте, в то время и дальше шли войны в Италии, Испании, Англии и других землях»[138]. Нечего удивляться, что, отправляясь зимой 1265 года из Парижа на конклав, кардинал Ги Фулькуа, будущий Климент IV, остановившись в родном Провансе, заглянул к местному предсказателю, чтобы узнать, чего ему ждать. Кардинал не прогадал, а мы узнали о свидании из материалов инквизиционного процесса, закончившегося, кажется, ничем[139].
Подобные примеры нетрудно умножить. Они показывают, что «праздным» чье-либо любопытство оказывалось под чьим-то конкретным пером. Никому не пришло в голову обвинять в нем того же Климента IV, адресата всех основных сочинений Бэкона, или его предшественника Урбана IV, проводившего у себя в столовой (mensa) ученые споры. Осуждая Фридриха II, Салимбене следует представлениям о греховной природе любопытства, унаследованным францисканцами от предшествующей традиции, в особенности от св. Бернарда Клервоского[140]. Сам он признается, что после смерти предтечи Антихриста в 1250 году и особенно после 1260 года, в котором ожидали конца света, он предпочитает «верить только тому, что видит». Такое сочетание наивной веры в самые невероятные сплетни с желанием убедиться
