— Милая моя… Доченька… Олюшка… Что случилось?! Что случилось, доченька… — заговорила срывающимся голосом Мария Сергеевна, пытаясь повернуть дочку к себе, отнять от ее мокрого лица руки, пытаясь увидеть ее глаза. Но она смогла только повернуть Ольгу к себе. И, разрываясь от нежности, от жалости, от невозможности помочь, Мария Сергеевна, обняв Ольгу, чувствуя под руками ее узкую спину, заплакала сама.
Что это было? Мария Сергеевна так и не сумела ответить себе ни сейчас, ни потом, когда спустя много времени вспоминала эти свои слезы.
Первой опомнилась Ольга. Она перестала плакать, и только ее худенькое тело еще вздрагивало под руками Марии Сергеевны. Но она не отнимала рук от лица. Не отняла она их и тогда, когда и Мария Сергеевна перестала плакать и слегка отстранила дочь от себя. Они словно стеснялись друг друга. Не время было для Марии Сергеевны спрашивать Ольгу. Да и сил у нее на это не стало бы. И она с отчаянием думала, стискивая рот: «Доченька, доченька моя! Что же случилось?! Что же это, доченька!»
Вслух она сказала:
— Я вернусь, девочка, и мы поговорим…
Ольга кивнула.
— Мы обязательно поговорим… Хорошо?
— Да, мама…
— Я должна сейчас идти.
— Иди, мама…
Мария Сергеевна приехала в клинику с небольшим опозданием. Меньшенин был уже там. Вместе с ним были и другие — те, кто должен присутствовать на операции. Меньшенин одними глазами отметил ее появление. Его белесые, едва заметные брови было приподнялись в немом вопросе. Но он тотчас нахмурился и, посмотрев на Марию Сергеевну несколько дольше, чем было нужно, отвел глаза.
Вся группа медленно двинулась по палатам. Меньшенин, Арефьев и Мария Сергеевна шли впереди, остальные, негромко переговариваясь, сзади.
— В сущности, мы неправильно делаем, — отрывисто сказал Меньшенин Арефьеву. — Такое количество народа переполошит клинику.
Арефьев вежливо улыбнулся и поправил очки.
— У вас мало времени, Игнат Михайлович, — отозвался он негромко, четко выговаривая имя профессора. — Больные поймут. Они уже сами давно знают о вас, дорогой коллега.
Осмотра в обычном понимании этого слова не было. Стенозы, миокарды, инфаркты… Мария Сергеевна два года работала в клинике. Она давно привыкла к обилию сердечно-сосудистых заболеваний, давно привыкла встречать взгляд, тот особенный взгляд — печально-внимательный, с едва уловимой в тяжелых случаях и с откровенной, с требовательной надеждой в случаях более легких. А тут она вдруг заметила, как их все-таки много! И две трети их уйдут из клиники, неся в себе то, с чем сюда пришли. «Сколько голубых лиц, сколько учащенного дыхания, боже мой!» — подумала она.
Меньшенин ходил широкой размашистой поступью, держа за спиной руки и нагнув голову. Но он, как показалось Марии Сергеевне, за несколько мгновений до того, как вежливый Арефьев назовет ему болезни и больных в очередной палате, сам находил самого тяжелого и уже не выпускал его из поля своего внимания. И он уже больше не оглядывал палату и слушал Арефьева, глядя куда-то мимо его золоченых очков.
Мария Сергеевна с тревогой помнила о десятой палате — детской, в которую вот-вот должны были они войти. И, наконец, — десятая. На кровати у окна — Володя Зорин. Ему было одиннадцать лет. И он умирал медленно и тихо, и казалось, он сам знал, что умирает. Мария Сергеевна каждый раз собиралась в эту палату с отчаянием и возвращалась чуть ли не в истерике. У Володи оказался тяжелый наследственный порок сердца. Недостаточность возрастала медленно, но неумолимо, она словно высасывала из мальчика кровь — он худел, хотя, казалось, худеть дальше было некуда. И только глаза его не умирали. Они светились изумленно и преданно на его прозрачном личике.
Меньшенин глазами остановил Арефьева. Тот замолчал и поправил очки. Меньшенин тихо прошел вперед и опустился на кровать Володи. Он ничего ему не сказал, а просто положил ему на голову свою волосатую громадную руку. И смотрел он не на больного, а куда-то перед собой. Лицо его словно стало тяжелым, а глаза совсем запали и сузились.
Так он сидел секунду или две. А потом посмотрел на Марию Сергеевну. И его лицо стало простым и понятным — это не было лицо всесильного хирурга — на нее со страданием, с почти детской беспомощностью глядел пожилой, усталый, грузный мужчина. Она сама только что дома пережила такое же, какое увиделось ей в Меньшенине, и она глубоко поняла его.
Они медленно приближались к палате, где лежала та самая девушка, ради которой, в общем-то, они и собрались в клинике. Операция была назначена на десять утра на завтра.
Аннушка вышивала. Она не выпустила работы из рук и встретила врачей строгими спокойными глазами.
Меньшенин и здесь сел на постель, но не на Аннушкину, а на свободную рядом. Кровать под его тяжестью прогнулась, а он еще и облокотился о колени, и его голова ушла в плечи. Он заговорил тихо, но голос его был слышен. Он спрашивал. Аннушка отвечала. И слова и поведение обоих были обычными. Сама Мария Сергеевна не раз разговаривала со своими больными накануне операции. Сама спрашивала о настроении, о чем-то таком, что было нужно лишь им двоим, чтобы в последний раз почувствовать друг друга.
— Ты должна помочь мне, Аннушка, — сказал он.
Аннушка чуть повела плечиком.
— Ты не смейся, — сказал он, чуть улыбаясь, но очень серьезно. — Это очень важно. То, что произойдет завтра, дело трудное. Ты умный и взрослый человек, Анна. Ты должна спать сегодня. И быть спокойной. Предоставь беспокоиться мне.
Он никогда еще не говорил так много.
— Подумайте, профессор, встаньте… — Она усмехнулась, помедлила и поправилась: — Вернее, лягте на мое место. Подумайте, разве мне возможно быть спокойной? Ведь мне двадцать лет. Я еще ничего не испытала. А вы, вы все испытали.
— Ты будешь красивой женщиной, Анна. Поверь. Но половина дела зависит от тебя.
— Что я могу, профессор! Ну что я могу!
— Разозлиться и захотеть жить! — резко, почти зло сказал он. — Хотеть всего, быть женщиной, быть матерью, хотеть жить.
Гулкий маленький автобус вез их по освещенным улицам города. И городской шум врывался в раскрытые окна машины вместе с ветром. По капоту машины, по ветровому стеклу, по лицам скользили блики. Они молчали. Мария Сергеевна скоро сошла. В дверях она оглянулась на профессора. Тот не видел ее. Он думал о своем.
Несмотря на пережитое сегодня, Мария Сергеевна чувствовала удивительную полноту в душе. Она сама не знала, что это с ней такое. Дома ее ждала Ольга, И между ними возникла тайна, которую нельзя назвать словами. Только что уехал в гостиницу человек, внесший в ее жизнь твердую поступь. А по этому ночному небу, наверно, где-то почти у самых звезд, летел ее Волков. При мысли о нем сердце ее переполнилось тихой светлой радостью и грустью.
Она медленно шла по тротуару, безлюдному на этой улице, и вспоминала. Она представила себе мужа в кабине ночного самолета. И хотя знала, что не он ведет машину, упрямо думала о нем так, точно он держит в руках штурвал.
Любовь к Волкову (она спокойно подумала об этом) приходила к ней постепенно.
Когда прошел тот первый угар неожиданной влюбленности, угар от весны, от предчувствия победы, она, в сущности девчонка, вдруг почувствовала себя гигантом, овеянным славой. Видя неумолимую поступь могущественной армии, она сознавала себя ее частицей. А если честно — то не очень малой частицей. Да, именно это сознание себя не просто человеком, а представителем неудержимой и в то же время гуманной силы и подготовило тот порыв, с которым она ответила Волкову. Потом, спустя некоторое время, она, поумнев и погрустнев, поняла, что Волков поразил ее воображение тем, что все в нем очень соответствовало ее состоянию и ее представлению о том, каким должен быть настоящий мужчина.
А потом — чем выше забирался ее Волков на ту высоту, к которой она по природе своей не могла привыкнуть, — тревога все чаще и чаще беспокоила ее. Ей казалось, что в один прекрасный день все это может кончиться, рухнуть — и пней не останется на том месте в жизни, которое занимали они, Волковы.
…Генерал улетел за границу. Время от времени ей звонил маршал. Спрашивал о самочувствии, шутил по телефону с дочерьми и снова разговаривал с ней, называл ее Машенькой, и она понимала: маршал успокаивал ее и хотел отвлечь от дурных мыслей. Она была ему благодарна.
Волков вернулся как раз в канун Нового года. На другой день они вместе были на даче у маршала.
Стояла мягкая московская зима. Снег не таял, но был влажным, податливым, и на нем оставались темные следы.
Домой они попали поздно, хотя шоссе в этот час было пустынным и старшина водитель вел «Чайку» со скоростью сто километров в час.
Пока Мария Сергеевна вместе с домработницей раздевала дочерей, Волков сидел у себя в кресле и курил.
