Ольга Дмитриевна представляла холодные сени, в которых топтались укутанные дети. Раскрытую дверь и осеннюю луну, окруженную туманными кольцами. В их синеватом свете — горбоносая лошадиная голова, огромные, в черных слезах, глаза. И было ей невыносимо печально, жаль ту исчезнувшую лошадь, и исчезнувших людей. Куда-то канули их страдания, канули их слезы и жизни, и канет она сама, сидящая в этой маленькой комнатке перед чайником с полустертым цветком. И от этого — такая печаль и боль.
Обе женщины сидели, и глаза у них были в слезах. И от этих слез было им хорошо.
— Я что тебе, Оленька, хочу сказать. Ты Молодой интересуешься, так поезжай в село Звоны, которое у моря по правому берегу. Там живет отец Павел, глубокий старик. Он, говорят, охранником был, когда выселяли Молоду, и много грехов натворил. А после раскаялся, стал монахом, приехал туда, где творил злодеяния. Отмаливает их у Бога. К нему много людей приезжает. У него дар предсказывать. Он и тебе предскажет. Объяснит твою судьбу. Только уж очень стар, может, умер.
Евгения Порфирьевна задумалась, погружаясь в дремотные воспоминания, в которых потекли перед ней люди и города, долгие зимы с черными деревьями и краткие весны с синими подснежниками, и любимый человек в железнодорожной фуражке прижимал ее к своему молодому сильному телу. Она не задерживала Ольгу Дмитриевну, когда та поднялась. Только тихо, с закрытыми глазами, улыбнулась.
Ольга Дмитриевна пробиралась сквозь старый город к микрорайону, где обитала в однокомнатной квартирке на девятом этаже бетонной башни. Улочки города были кривые, освещенные вечерним солнцем. Из дворов пахло сырой землей, там играли дети, качались развешенные на веревках простыни, и дома с лепными карнизами, пухлыми колонками и аляповатыми вывесками казались лубочной картинкой «а ля рюс», сделанной на потребу иностранным туристам. Она жила в этом городе второй год, без друзей, без любимых. Чувствовала себя странницей, совершавшей долгое паломничество к заветной цели, перед которой возникла преграда. Море не пускало ее в чудесную страну, заповедное царство, желанную родину, где она никогда не бывала, и которая привиделась ей в сновидениях. Сны поднимались, как встают из вечерних вод освещенные зарей облака, и она пошла на эти розовые, малиновые, золотые видения, которые стали ей дороже яви. Дороже парижских салонов и кабаре, где она пела шансоны и русские романсы. Дороже общества утонченных художников, архитекторов и дизайнеров, среди которых текла ее парижская жизнь. Дороже темноглазого философа и эстета Леона, проектировавшего отели на островах Красного моря, похожие на стеклянные деревья, — он брал ее с собой в золотые пески пустынь, на белые пляжи теплых морей, в малахитовые заросли карибских атоллов. Неодолимая, мучительно — сладкая сила повлекла ее к этим русским холодным водам, под которыми сгинула ее родина. Не умерла, а томилась под толщей студеных вод, молила о вызволении, о чудесном спасении, избрав ее спасительницей. Неумолчно звали голоса, никогда не звучавшие прежде, но тайно любимые. Являлись лица, которых никогда не видала, но в которых находила черты ненаглядных и милых. Открывались дали с монастырями и храмами, где никогда не молилась, но они были чудесно знакомы. Она приехала в Рябинск с безумной и сладостной мыслью, — поднять из воды Молоду. Это было возможно, доступно. Существовало тайное слово, страстная молитва, небывалый поступок, после которого воды отхлынут. Во всей красе, многолюдная, населенная добрым народом, предстанет Молода, ее сокровенная Родина, где в дубраве стоят золотые врата. Распахнутся, и из райских врат излетят на Русь благодатные силы, спасут страну от погибели.
Она шла, предаваясь мечтаниям, отыскивая в себе заповедное слово, прислушиваясь к сердцу, где должна была возникнуть молитва. Сердце растворяло алые лепестки. Еще немного, и раздастся молитвенный возглас, от которого отхлынет вода.
Сзади взревело. Огромный, уродливо-черный джип прижал ее к стене дома. — стальной оскаленный бампер, пучеглазые фары, жирные чешуйчатые шины. Темное стекло опустилось, выглянула голова, костяная, с безволосым черепом, ямами щек, проломленной переносицей. Сияли бешенные, васильковые глаза. Кривые губы раскрылись, обнажив ряд золотых зубов. Голова, похабно подмигнув, сказала:
— Давай, садись, краля. Развлечемся, — рука, усыпанная перстнями, потянулась из машины, норовя схватить ее за косу.
Ей стало страшно, будто сама смерть глянула на нее из джипа. Она побежала. Джип медленно ехал следом, почти касаясь стальными челюстями. Голова из окна сияла васильковыми глазами, смеялась, приговаривая:
— Врешь, краля, от меня не убежишь, достану.
Джип рванулся и с храпом ушел вперед, окатив ее грязной водой.
Испуганная, оскорбленная, она пришла домой. Сняла обрызганное пальто. Облачилась в домашнее платье. Оглядела свое скромное жилище, — узкая кровать под серым покрывалом, рабочий стол, засыпанный бумагами, платяной шкаф с небогатыми одеяниями, среди которых хранилось парижское платье из лазурного шелка. На стене небольшая инкрустированная гитара, с которой она пела в парижском кабаре.
Предстоял долгий одинокий вечер с весенней негасимой зарей, на которую можно смотреть из высокого окна, — на золотые слитки облаков, на зеленую Волгу с полукружьями моста, на туманную, в фиолетовой дымке даль, в которой угадывалось море. Из фиолетового тумана реяли безымянные силы, неслись беззвучные голоса, раздавались неслышные зовы. Побуждали спасать. Но покуда все ее действия сводились к работе в музее, где она водила экскурсии, рассказывая о Молоде. К составлению монографии, где научные статьи перемежались старинными снимками из музейных архивов. Эта работа была ее служением, приближала к заветной цели, служила воскрешению Молоды.
Она перебирала фотографии, сложенные в аккуратную папку. На снимке представители Молодейского общества, — купцы, чиновники, офицеры, уездные дворяне, духовенство. Все серьезные, строгие, глядят напряженно и истово, словно зовут к себе. Еще одна группа, — мужчины в зимних шапках и валенках, на снегу лежит гигантских размеров белуга, остроносая, с ледяными глазами. Один мужчина разместился на рыбе, подперев голову, словно на обширном диване. Серьезные, без улыбок, они посылают ей запечатленное мгновение, чтобы она уловила его и воскресила их жизни. Крестьяне, бородатые, в армяках и картузах, держат на ремнях породистых быков и коров. Люди и животные, степенные, терпеливые, исполнены достоинства, не просто позируют, а вручают себя ее воле. Пчеловоды на пасеке, молодые, в белых рубахах, — дымокуры, рамки с медовыми сотами, жбаны с медом. У всех остановившиеся, без улыбок, выражения лиц, будто хотят сохранить свой образ, чтобы она, совершая воскрешение, узнала каждого, никого не забыла.
Среди старинных фотографий, сделанных на толстом картоне с золотыми обрезами, она вдруг нашла снимок Ратникова, вырезанный ею из журнала. В его глазах были веселье и сила. Крепкие губы сжались перед тем, как произнести обжигающее яркое слово. Широкий лоб упрямо направлен на преграду, которую собирался пробить. Казалось, лицо трепещет, стремится вырваться из плоского снимка, преодолеть остановленное мгновение. Живое, горячее, приближается к ней, словно не было их сегодняшнего неудачного свидания, невпопад произнесенных слов, горькой обиды. Он был в ее доме, наполнял ее комнатку своим большим жарким телом, преображал ее скромное убранство своим неукротимым духом. Смотрела на фотографию, которая влекла к себе, источала тепло и свет. Приблизила к ней губы и поцеловала, испытав мучительное и чудное ослепление.
Ольге Дмитриевне снился цветной сон, пробившийся сквозь мутные, словно дым, сновидения. Будто она стоит в пустыне, на желтой глине, в русле пересохшего ручья. Кругом скелеты мертвых рыб, кованые гвозди с мятыми шляпками, оставшиеся от исчезнувшей лодки. Над пустыней, в черноте, горят четыре светила, как огненные рекламы в небе ночного города. Движутся по кругам и эллипсам, и она, озаренная светилами, отбрасывает на землю сразу четыре тени.
Одно светило, оранжево-красное, как апельсин, полно светящегося сока, в котором крутится гибкая спираль, похожая на искрящийся бикфордов шнур. Оболочка не пускает спираль наружу, червь извивается, источает брызги едкого сока, от которого светило становится ядовито-зеленым, словно горящая в пламени медь. В лучах, которое источает светило, язвительная насмешка, злая ирония, хохочущая беспощадность, невыносимые для Ольги Дмитриевны.
Другое светило, как губка, пульсирует плотной, черно-фиолетовой сердцевиной, из которой кругами исходят радужные круги. Двигаясь от центра к краям, круги переливаются, трепещут, словно пленка радужной нефти. Светило излучает наркотическую сладость, неутолимое вожделение, безумное сладострастие. Химические волны выплескиваются из светила, погружают Ольгу Дмитриевну в светомузыку парижского кабаре, от которого ей хочется бежать и спасаться.
