А ведь он делал все, что было в его силах. Зная отвращение большинства учащихся к иностранным языкам, он пытался сделать свой предмет увлекательным. Например, придумывал забавные диалоги и проводил их с лучшими учениками.
— Вы, кажется, сегодня чем-то озабочены, мосье Браун?
— Я забыл свой зонтик, сэр.
— Разве идет дождь?
— Может ли дождь не идти?
Все смеялись, и только один, всегда один и тот же ученик на последней парте, некий Мимун, никогда не смеялся и не интересовался тем, что происходило вокруг.
— Могу ли я узнать, мосье Мимун, о чем вы думаете?
— Ни о чем, мосье.
— Разрешите вам напомнить, мосье Мимун, что в настоящий момент вы обязаны думать об уроке английского языка. Я полагаю, что родители посылают вас сюда именно для этого.
Мальчик был упрямый и злой. В эти минуты в его глазах вспыхивала скрытая ненависть.
— Мосье Мимун, переведите первое предложение на странице шестьдесят пять.
— Я забыл книгу дома, мосье.
— Одолжите у соседа.
— Я никогда ничего не одалживаю, мосье.
— Мосье Мимун, вы три раза перепишете шестьдесят пятую страницу.
Это становилось нелепым, длительная борьба между взрослым человеком, наделенным властью над классом, и двенадцатилетним ребенком, сознающим свою силу, поскольку он сын высокопоставленного лица.
— Мосье Мимун!
— Что, мосье?
Это «что, мосье» звучало так издевательски, что часто Кальмар тут же складывал оружие.
— Ничего, садитесь. Мы постараемся не мешать вашим мечтам, а вы уж, пожалуйста, не мешайте нам.
В остальных классах у Кальмара все шло гладко. В классе же Мимуна обстановка все больше накалялась, и вскоре там наметилось два лагеря.
Кальмар уловил зто по смеху. Наступил день, когда на его шутки стала реагировать половина класса, а потом лишь незначительная часть учеников.
— Прекрасно, господа, если вы предпочитаете строгость, я буду строгим. Должен добавить, к большому моему сожалению.
До тех пор он вел занятия только в шестом и пятом классах. В год, когда Мимуна, несмотря на плохие оценки по английскому языку, перевели в четвертый, судьбе было угодно, чтобы Кальмара повысили в должности и назначили в тот же, более старший класс.
Мимун был уже не ребенок, голос его огрубел, а во взгляде отражалось не только озлобление, но и непреклонное намерение всегда оставлять последнее слово за собой.
— Мосье Мимун!
— Да, мосье.
— Хрестоматия при вас?
— Да, мосье.
— Будьте любезны, читайте.
— Я сделаю это не из любезности, мосье, а по обязанности.
— Хотя ваш ответ меня не радует, тем не менее поздравляю вас с умением тонко воспринимать смысл слов. Страница сорок два, пожалуйста…
Дважды Кальмара вызывали к директору лицея. Никто не упоминал фамилии Мимуна, речь шла о родителях учеников вообще.
— Родители жалуются, мосье Кальмар, на недостаточную требовательность с вашей стороны. Говорят, что вы любите смешить учеников, даже в ущерб дисциплине. Впрочем, это не мешает вам в иных случаях быть чрезмерно строгим… Соблаговолите подумать об этом… Не забывайте, что быть строгим — не значит переходить границы. Вы свободны, господин Кальмар.
Роковая пощечина прозвучала в июне, на третьем году его преподавания. Жозе было полтора года, у нее резались зубы. Жилось трудно. Тесть и теща еще не переехали из Парижа, и семья Кальмара ютилась в двух тесных комнатках на бульваре Батиньоль. Доминика всю весну прихварывала.
Мимун вел себя вроде бы более сдержанно и вместе с тем более вызывающе.
— Мосье Мимун, я уже говорил вам, что запрещаю жевать резинку на уроках.
— Позволю себе заметить, мосье, что вы сами подаете нам пример, постоянно сосете таблетки.
Это была правда. В то время Кальмар часто страдал желудком и не хотел, чтобы ученики чувствовали дурной запах у него изо рта.
— Я вам запрещаю…
— А я не потерплю, чтоб какой-то…
Они говорили, стоя на расстоянии метра друг от друга, причем Мимун был одного роста с преподавателем. Кто из них первый взмахнул рукой? Возможно, невольный жест одного был неверно истолкован другим. Так или иначе — прозвучала пощечина. В классе сразу воцарилась мертвая тишина. Потом поднялся неимоверный шум.
— Поверьте, господин директор, мне показалось, что он хочет меня ударить, он с такой ненавистью смотрел на меня, что, когда он поднял руку, я решил…
— Подождите, господин Кальмар, дайте же и ему сказать.
— Он ударил меня, господин директор, я знаю, он давно хотел это сделать, все эти годы он ненавидел меня.
— Что скажете вы, господин Кальмар?
— Действительно, все три года этот ученик…
К чему продолжать? Он проиграл, и не только из-за Мимуна. К этому приложили руку и другие. Преподаватели, воспитатели, директор смотрели теперь на Кальмара с подозрением, словно среди них затесалась паршивая овца.
А ведь он взялся учительствовать с такой радостью, с таким энтузиазмом!
— Все потеряно, дружище Боб! Пока мне только выразили порицание, но дальше будет хуже. Меня наверняка переведут в какую-нибудь провинциальную дыру, а потом предложат подать в отставку.
— Что ж ты собираешься делать?
— Сам не знаю. Как-то не представляю себя в роли переводчика у «Кука» или портье в модном отеле. Но с моим образованием это единственное, что остается.
— Скажи, а немецким ты владеешь?
— Почти так же свободно, как английским.
— Надо мне поговорить с патроном.
— А что, по-твоему, я смогу делать на предприятии, выпускающем пластмассовые изделия?
— Ты не знаешь Боделена. Ведь сам-то он тоже не промышленник. Прежде был жестянщиком и понятия не имел о пластмассах. Ну, а я кто? Художник, окончивший Школу изящных искусств. И разве это помешало патрону взять меня на работу? Вот я и рисую теперь тазы, ведра, зубные щетки, дорожные приборы и небьющиеся фляжки! Еще на прошлой неделе патрон жаловался, что никто в конторе не знает английского. «У этих проклятых янки, — сказал он, — более совершенные образцы, чем у нас. И они ежедневно изобретают все новые изделия из пластмасс. Если б кто-нибудь у нас мог разбираться в их каталогах…»
Этим и занимался теперь Кальмар. Все началось с каталогов «Сирс-Робак», «Мейси», «Думбелс» и других больших американских магазинов.
И Доминика и ее родители были твердо уверены, что он бросил лицей, чтобы зарабатывать больше денег.
Я знаю, ты приносишь себя в жертву, Жюстен, мне и Жозе (Биба тогда еще не было на свете). Тебе не очень тяжело? Ты не пожалеешь?..
— Ну что ты, дорогая!
А теперь в чем придется ему убеждать жену? Он размышлял об этом, лежа в постели, в их супружеской постели, и чувствовал себя таким одиноким, потерянным — мысль о портфеле, набитом деньгами, который он небрежно бросил в шкафу у входной двери, неотступно преследовала его.
А что, если?..
Часть вторая
Глава I
— Бедняжка Жюстен! Ты так плохо выглядишь! Надеюсь, ты регулярно питался у Этьена и там о тебе заботились?
Была суббота, они ехали с вокзала, и она то и дело окидывала его встревоженным взглядом.
— Ты не забывал принимать лекарство от печени?
Это началось уже давно, еще в ту пору, когда он в лицее затеял борьбу на износ с Мимуном. Больше всего его огорчило то, что он не видел для себя иного пути, кроме педагогической карьеры, и в то же время прекрасно понимал, что надолго его не хватит. Угнетенное состояние духа начало отражаться на его желудке. Уже в то время он лечился у доктора Боссона, ставшего впоследствии их семейным врачом.
Однако не Боссон заговорил о его печени, а Доминика.
— Вы не находите, доктор, что у Жюстена что-то с печенью?
Боссон никогда никому не возражал. Он только пожал плечами и пробормотал:
— Может быть, в какой-то степени…
Он прописал порошки, которые следовало принимать утром натощак и три раза в день после еды. Однако Жюстен месяцами о них забывал.
— Ты должен заняться своим здоровьем. У тебя желтеет лицо…
Как-то непривычно было видеть их снова — дочку, одетую теперь уже в платье, еще больше загоревшую после его отъезда, и Биба, который вдруг очень повзрослел.
На этот раз Жюстен чувствовал себя с ними стесненно. Да и они, особенно Доминика, смутно догадывались, что в нем произошла какая-то перемена.
— Ты часто уходил куда-нибудь по вечерам?
— Один-единственный раз, с Бобом.
— И поздно вернулся домой?
— В одиннадцать часов. А так — в десять я уже был в постели.
— А мадам Леонар каждый день приходила, как мы с ней условились?
— Полагаю, что да. Правда, мы с ней ни разу не виделись, но, когда я возвращался с работы, все было прибрано.
— На службе никаких неприятностей?
