— Немедленно возьми свои слова назад, Франк!
— Все вы одинаковы… Вы, моя мать, да и все остальные! Говорите, что любите, но как только доходит до дела, линяете…
— Прошу тебя, не ставь меня на одну доску со своей матерью! Только не это! Какой же ты неблагодарный, мой мальчик… Неблагодарный и злой!
Она повесила трубку.
Было всего три часа дня, но Франк знал, что не заснет.
Он выдохся.
Он стукнул кулаком по столу, долбанул по стене, пнул все, что оказалось в пределах досягаемости…
Надел спортивный костюм и отправился бегать, но вынужден был приземлиться на первую же скамейку.
Сначала он слабо вскрикнул, будто его ущипнули, и вдруг почувствовал, что разваливается на части. Задрожал весь с головы до ног, в груди что-то защемило и прорвалось громким рыданием. Он не хотел, не хотел, будь все трижды проклято, но справиться с собой не мог. Он плакал, как ребенок, как несчастный дурак, как человек, собравшийся закопать в землю единственное в этом гребаном мире существо, любившее его. И которое любил он сам.
Он весь съежился, раздавленный горем, весь в слезах и соплях.
Когда он наконец понял, что ничего не может с собой поделать, он обмотал свитер вокруг головы и скрестил на груди руки.
Ему было больно, холодно и стыдно.
Он стоял под душем, закрыв глаза и подставив лицо, пока не кончилась горячая вода. Он боялся взглянуть на свое отражение в зеркале и порезался, бреясь вслепую. Он не хотел ни о чем думать. Не сейчас. Ему с трудом удалось взять себя в руки, и стоит хоть чуть-чуть дать слабину, как снова тысячи воспоминаний хлынут в голову. Свою бабулю он никогда в жизни не видел ни в каком другом месте, кроме этого дома. Утром в саду, все остальное время — на кухне, а вечером — сидящей у его кровати…
Ребенком он страдал бессонницей, а когда засыпал, ему снились кошмары, он кричал, звал бабушку, клялся, что, стоит ей закрыть дверь, как его ноги проваливаются в дыру и ему приходится цепляться за спинку кровати, чтобы удержаться и не упасть в эту дыру. Учителя рекомендовали Полетте показать мальчика психологу, соседи сочувственно качали головами и советовали отвести Франка к костоправу, чтобы тот поставил ему мозги на место. Муж Полетты, дед Франка, каждый раз пытался помешать ей бежать по первому зову в комнату внука. «Ты его балуешь! — так он говорил. — Именно ты его портишь! Пусть поноет — меньше будет писаться и в конце концов заснет, вот увидишь…»
Она всегда со всеми соглашалась, но делала по-своему. Наливала ему стакан подслащенного молока с капелькой апельсинового ликера, поддерживала голову, пока он пил, а потом садилась на стул рядом с его кроватью. Совсем рядом, у изголовья. Сидела, скрестив руки, вздыхала, а потом задремывала вместе с ним. Часто даже раньше него. Это было неважно: раз она тут, с ним, значит, все в порядке и он может вытянуть ноги…
— Предупреждаю, горячая вода кончилась… — процедил Франк.
— Как это неприятно… Я так смущен, ты…
— Да прекрати ты извиняться, черт тебя побери! Это я всю ее вылил, понятно? Я. Так что кончай извиняться!
— Прости, я не думал, что…
— Вот ведь идиотство… Ладно, если тебе в кайф терзать себя и терпеть, чтобы об тебя вытирали ноги, — дело твое…
Он вышел из комнаты и отправился гладить свою форму. Придется купить несколько новых форменных курток. Ему не хватает времени. Хронически не хватает. Ни на что не хватает, будь оно все трижды неладно!
У него был всего один свободный день в неделю, и он не станет проводить его в богадельне где-нибудь в тьмутаракани в обществе хныкающей бабки!
Филибер уже расположился в кресле со своими грамотами и гербами.
— Филибер…
— А?
— Слушай… э… Извиняюсь, что наорал на тебя, я… У меня неприятности, я на пределе, да к тому же устал как собака…
— Пустяки…
— Да нет, это важно.
— Важно, знаешь ли, другое: нужно говорить «извини меня», а не «извиняюсь». Ты не можешь извинять сам себя, с лингвистической точки зрения это некорректно…
Франк ошарашенно взглянул на него и покачал головой.
— Знаешь, ты и правда странный тип…
Уже стоя в дверях, он обернулся и буркнул:
— Эй… Залезь в холодильник, я там кое-что приволок. Кажется, это утка…
«Спасибо» Филибера повисло в пустоте. Наш гонщик стоял у выхода и ругался, как ломовой извозчик, — никак не мог найти свои ключи.
Он молча отработал смену, не моргнул глазом, когда шеф демонстративно забрал у него из рук кастрюльку, и только зубами скрипнул, когда официант вернул недостаточно прожаренное утиное филе, а потом принялся с такой силой драить плиту, как будто хотел снять с нее стружку.
Кухня опустела. Он сидел в углу и листал «Moto Journal», поджидая своего дружка Кермадека, пока тот считал скатерти и салфетки. Тот наконец заметил его и мотнул головой в его сторону: мол, ты чего, старина?
Лестафье закинул голову назад и приложил палец к губам.
— Уже иду. Мне осталось всего ничего.
Они собирались сделать круг по барам, но Франк вусмерть нажрался уже во втором по счету.
Этой ночью он снова провалился в дыру. Не в ту, детскую. Совсем в другую.
18
— Я… это… Ну… я хотел извиниться… Попросить у вас…
— Что ты хотел у меня попросить, мой мальчик?
— Прощения…
— Да я давно тебя простила… Ты ведь сам не верил в то, что тогда говорил, но все же будь поосторожнее. Надо бережнее относиться к людям, которые к тебе расположены… В старости сам убедишься, что таких совсем мало…
— Знаете, я думал о том, что вы мне вчера сказали, и понял — чтоб у меня язык отсох! — что вы правы…
— Конечно, я права… Я хорошо знаю стариков — знаешь, сколько их вокруг меня…
— Ну тогда, э…
— В чем дело?
— А в том, что мне некогда всем этим заниматься — искать место и все такое…
— Хочешь, чтобы я взяла хлопоты на себя?
— Знаете, я могу заплатить…
— Не начинай снова грубить, дурачок. Я все сделаю, но сказать ей должен ты. Тебе придется объяснить Полетте ситуацию…
— Вы пойдете со мной?
— Пойду, если хочешь, но ей и так прекрасно известно мое мнение на этот счет… Я ее давно настраиваю…
— Нужно подыскать что-нибудь классное, так ведь? Чтобы комната была хорошая и чтобы обязательно парк…
— Знаешь, это будет очень дорого стоить…
— Насколько дорого?
— Больше миллиона в месяц…
— Ох… погодите, Ивонна, вы в каких деньгах считаете? У нас теперь евро в ходу…
— Ах да, евро… Ну а я уж как привыкла, так и считаю, и за хороший интернат придется выложить больше миллиона старых франков в месяц…
— …
— Франк…
— Это… это все, что я зарабатываю…
— Тебе следует зайти в собес и попросить пособие, узнать, какая пенсия была у твоего деда, и подать документы в Совет на помощь, выделяемую иждивенцам и инвалидам.
— Но… Она ведь не инвалид…
— Может, и так, но ей придется разыграть спектакль, когда они пришлют инспектора. Полетта не должна выглядеть слишком бодрой, иначе вы почти ничего не получите…
— О черт, вот ведь хрень какая… Простите.
— Я заткнула уши.
— Я никогда не сумею заполнить все эти бумажки… Может, расчистите для меня площадку, хоть чуть-чуть?
— Не волнуйся, в следующую пятницу я буду в Клубе, уверена, все получится!
— Спасибо, мадам Кармино…
— Да не за что… Это самое малое, что я…
— Ладно, ладно, мне пора на работу…
— Я слышала, ты теперь шеф-повар?
— Кто вам сказал?
— Госпожа Мандель…
— А…
— Она до сих пор не забыла кролика по-королевски, которого ты приготовил для них в тот вечер…
— Не помню.
— Зато она помнит, уж ты мне поверь! Скажи-ка, Франк…
— Да?
— Я знаю, это не мое дело, но… Твоя мать…
— Что моя мать?
— Не уверена, но, возможно, нужно с ней связаться… Она могла бы взять часть расходов на себя…
— Теперь уже вы грубите, Ивонна… И не потому, что вы плохо ее знаете…
— Люди иногда меняются…
— Не она.
— …
— Только не она… Ладно, я уже опаздываю, пошел…
— До свидания, мой мальчик.
— И…
— Да?
— Постарайтесь найти что-нибудь подешевле, ладно?
— Посмотрю, что удастся сделать, и сообщу тебе.
— Спасибо.
В тот день стоял такой холод, что Франк был даже рад вернуться на раскаленную кухню к своим каторжным обязанностям. Шеф пребывал в хорошем расположении духа. От посетителей отбою не было, кроме того, он только что узнал, что в одном из журналов вскоре будет напечатан положительный отклик на его заведение.
— В такую погоду, дети мои, будет спрос на фуа гра и хорошее вино! Конец салатам, зелени и прочей ерунде! Баста! Мне нужны красивые и сытные блюда, и я хочу, чтобы клиенты уходили от нас «тепленькими»! За дело! Подбавьте жару, дети мои!
