уже было, знать всего он просто не мог.
– Я не такой плохой рассказчик, как ты думаешь, хотя я уже стар и порой излишне обстоятелен, но чего ты хочешь от старика, которому уже давно больше двух тысяч лет.
Людгарен развел руками, а я охнула. Две тысячи лет – цифра для меня действительно ошеломляющая.
– Не удивляйся, – улыбаясь, говорил Людгарден. – Могущественные маги живут очень долго. Глюквендеру уже была тысяча лет, когда он встретился с Херганой и… Впрочем, я опять сбиваюсь. Начнем с того, что ты спросила, зайдя сюда. В нашем мире есть светлые маги и темные. Магия у нас одна. Черпая силу от мира, мы можем одно и то же, теми же путями, но, проходя сквозь наши души, сила обретает свойства самой души, вот и выходит темная и светлая магия. Темные души они не плохие, как и светлые не хорошие, просто светлым проще колдовать днем, темным – ночью, вот в общем-то и все. Мы носим разные мантии и отличаем друг друга, только потому что если колдовать сообща, то темным легче с темными, а светлым – со светлыми.
– И что, нет никакой дискриминации? – удивилась я.
В мировой истории любые отличия превращались в повод для раздора.
– Никаких, – заверил меня Людгарден, даже не уточнив значение слова. Как он вообще меня понимал.
– Язык смысла един для всех, – снова ответил магистр на не озвученный мною вопрос.
– Если никакой дискриминации нет, то почему тогда Глюквендеру нельзя появляться в столице? Почему Эргату нельзя учиться в академии? Это ведь явный признак дискриминации! – возмутилась я.
Во мне буквально проснулась адвокатская жилка. Захотелось срочно доказать полную несправедливость и глупость подобного утверждения.
– Мы не темные, – вмешался Эргат грустным виноватым голосом. – Мы оскверненные и мантии у нас серые, темно-серые.
Видимо, у него даже аппетит испортился, по крайней мере, надкушенное печенье он положил на блюдце и поджал губы, явно запрещая себе плакать.
Я присмотрелась. Мантия на Эргате действительно была именно темно-серая, просто, сравнивая ее с мантией Людгардена, я сочла ее темной. Какие тогда настоящие черные мантии?
– Да, оскверненная душа навеки вне общества. – продолжил Людгарден. – Обычно оскверненных и вовсе изгоняют навсегда. Для Глюквендера и его подопечного сделали исключение только за прежние заслуги Глюквендера Наисветлейшего.
Я поежилась. Слово «оскверненные» мне совсем не нравилось, но я была почти уверена, что дело в той самой черноте в их душах.
– Да, ты права, – сказал магистр, почтенно кивая. – Оскверненная душа – это душа, поврежденная посторонней дикой силой. Считается, что такие души опасны, что колдовать им никак нельзя, потому что это может привести к страшным последствиям.
– Но ведь Эргат не виноват, – неуверенно возмутилась я. – Неужели ему нельзя помочь?
Людгарден только покачал головой.
– Его сильной душе достался страшный дар и с ним вместе страшная боль. Это уже не исправить, но я уверен, что он научится с этим жить и, когда придет время, докажет миру, что никогда не был опасен. Другим верить в подобное трудно.
Людгарден подмигнул Эргату, и тот сразу поднял нос. Глаза от слез и обиды мокрые, зато гордость и уверенность через край. Искренний мальчик.
– А Глюквендер? – спросила я, стараясь не поддаваться умилению. – Что случилось с ним?
– Он сразился с Херганой, вернее он хотел ее исцелить…
Я пораженно отшатнулась от стола, совершенно ничего не понимая. Человек, который привел меня убить ведьму, пытался ее лечить? От чего?
– Он полагал, что если вернуть ей способность быть матерью, она простит тех, кто отнял жизнь ее ребенку, начнет новую жизнь и тогда проклятие падет, – рассказывал Людгарден. – Я его пытался убедить не ходить одному, но он никогда не боялся никакого зла, вот и пошел к ней. Она его в ловушку заманила, согласилась лечиться, а как только он открылся, чтобы ее вылечить, она ему душу-то и разорвала, один осколочек остался. Умирая, Глюквендер поклялся, что вернется и исцелит этот мир от проклятия. Он действительно вернулся через пять лет, только подобраться к ней уже не смог. Макраки не подпускают. Это фамильяры из чужой души.
Я почему-то знала, что это самые страшные на свете существа, и больше всего они ненавидят того, от кого откололись, только по-настоящему осознать это просто невозможно. В голове все не укладывалось. Хотелось спросить, как же он тогда вернулся, если умер, но я понимала, что не хочу знать ответа. Сделала несколько глотков кофе и призналась:
– Мне сложно все это понять. Лучше уж отдохнуть.
– Разумеется. Я подготовлю комнату, где можно будет переночевать. Завтра мы отправимся в столицу.
Людгарден встал и взмахнул рукой, но я вдруг ощутила потребность вернуться в ту комнату, где открылся портал. Я точно знала, что должна уснуть в кровати Глюквендера, тогда я смогу увидеть что-то из его прошлого, проникнуть в его сны и, быть может, даже получить часть его знаний. Откуда взялось это убеждение, я не понимала, но даже не сомневалась, что так оно и есть.
– Хорошо, – сказал Людгарден, удивленно глядя на меня. Кажется, мое озарение его поразило, но он не стал об этом рассуждать, просто дал задание Эргату, а сам повел меня назад.
– Вы обещали научить меня закрывать свои мысли, – напомнила я, пока мы шли по лестнице наверх.
– Если ты хочешь видеть чужое прошлое, твое сознание должно быть открыто, – коротко сказал Людгарден и впустил меня в комнату на самом верху лестницы. Та по пути наверх оказалась намного короче. Только удивиться этому я не успела по-настоящему. Комната поразила меня больше.
Я едва ее узнала, хоть и была здесь пару часов назад. Она явна была убрана. На кровати было новое белье. Взбитая подушка лежала треугольником, как обычно их кладут бабушки в деревнях. Край одеяла был отвернут. На столе стоял канделябр, в котором было пять ярко горящих свечей. Даже книги на полке стояли ровно.
– Спасибо, – сказала я, обернулась и поняла, что магистра уже нет.
Тут полагалось испугаться, но я спокойно зашла в комнату, разделась. Я была убеждена: чтобы увидеть то, что я хочу, мне нужно снять с себя все, даже белье. Легла. Свечи
