— То, что касается, если так можно выразиться, случая Эльсенер, я понимаю. Но вы-то, вы?
— Я? Почти то же самое. Скинув с себя бремя цивилизации, я тоже познала минуты экстаза.
— С мужчиной?
— Ну, не обязательно.
— А вы убедите Эльсенер, что если в Катманду ее удерживают только наркотики, то с тех пор времена сильно изменились, и в Нью-Йорке она найдет их сколько угодно.
— Так она меня и послушает, она же отлично понимает, что всему придет конец. В нашем кругу такие авантюры не проходят.
— Вы думаете?
— Не думаю, уверена. А потом ведь не забывайте… мужчины. Когда у нас жил тот молодой швед, все кое-как еще шло, но год назад он уехал. Эльсенер чуть не рехнулась. Искала его повсюду. Ночью, днем. Но, конечно, не нашла ни его, ни — увы! — достойного ему заместителя. После его отъезда мальчики у нас долго не задерживаются. Кто продержится неделю, кто две. Правда, один итальянец просидел три месяца… Но ни один не мог ее удовлетворить. Возьмите Мишеля… Сколько это продлится, одному богу известно.
— А вы? Думаете вы хоть изредка о будущем? О вашем собственном будущем?
— Никогда. А что такое, в сущности, будущее? Хватит и того, что над нами довлеет настоящее.
— Но ведь собственная жизнь, жизнь для себя — совсем иное дело.
Он взглянул на нее… такая красавица и говорит так спокойно, без всякого наигрыша.
— Сейчас я вам расскажу последнюю историю и кончу. Три года назад, когда швед был еще с нами, в один прекрасный день явился муж Эльсенер. Без предупреждения. Как будто с того света. Вы этого, Марк, не поймете, но для нас… Штаты — это действительно «тот свет».
— Почему для вас?
— Потому что и я такая же, к чему скрывать? Итак, супруг является за ней, просто взял и приехал по душевной невинности. Бедняга! Он-то вообразил, что достаточно ему предстать перед Эльсенер, и она сразу размякнет. Но для нее он как бы уже умер, словом, не существовал полностью. Она уверяла даже, что его не узнает. А на самом-то деле — это он ее не узнал. Они принадлежали двум различным мирам, отныне непримиримым. Он попытался взять нежностью, думаю, даже говорил всякие пошлости… вроде: «Бедная моя крошка».
Марк и Надин присели отдохнуть. Положив голову ему на плечо, Надин тихонько заплакала.
Потом снова заговорила.
— Вот тогда-то произошло нечто страшное, мерзкое, вам этого все равно не понять.
— Да не волнуйтесь так…
— Я сейчас кончу. Услышав эту пошленькую фразу, Эльсенер начала хохотать; до сих пор у меня в ушах стоит ее пронзительный, неудержимый смех. И вот именно этот смех помог нам измерить всю глубину разделяющей нас бездны. Он уехал. Потом уже я узнала, что, возвратившись в Нью-Йорк, он всем стал говорить, что Эльсенер умерла. И, очевидно, говорил вполне искренне.
Марк не посмел нарушить наступившее молчание, Надин утерла слезы.
— А теперь вернемся, мы с вами сделали порядочный крюк, хотя от дома далеко не отошли.
Потом вдруг улыбнулась.
— Теперь мне легче, но за мной еще один стаканчик. Немногие умеют слушать. А вы принадлежите к этим немногим.
И даже как-то робко шепнула:
— Спасибо вам.
Он поднялся за Надин по крутой тропке, согласился выпить последний стакан виски и даже нарочно немножко позамешкался, в надежде увидеть Эльсенер; теперь бы он пригляделся к ней повнимательнее. Но на площадке никого не было, и в окнах розового дома не блеснул ни один огонек. Мишель тоже куда-то исчез.
Наконец Марк решил, что самое время отправляться восвояси. Надин не пыталась его удержать. Рассеянно бросила «до свиданья» и даже не упомянула о будущей встрече. Видно, и впрямь будущее для нее не существовало.
Марк подъехал к отелю, чувствуя, что в голове у него перепутались все впечатления этого странного дня. Хиппи… американки… Нелегко вжиться во что бы то ни было, если сам причастен к событиям. Описывал же он тюрьму, трущобы, скажем Гонконга, Калькутты, но описывал как бы со стороны, как человек непричастный. Ни к тамошним драмам, ни к тамошним законам.
Когда он поднялся к себе, зазвонил телефон.
— Вас в холле ждет какой-то молодой человек.
— Позовите его к телефону.
— Не кладите трубку, он сейчас подойдет.
Чей-то робкий голос:
— Алло… Добрый вечер.
— Добрый вечер.
— Правда, уже поздно, но я знаю, что вы только что вернулись.
— Вот как!
— Можно вас видеть?
— Хорошо… я сейчас спущусь.
— Я буду ждать на улице, потому что, когда я без вас, они на меня здорово косятся.
— Как тебе угодно.
Марк нарочно медлил, стараясь обрести утраченное за день спокойствие, хотя не желал признаваться даже себе, что взволнован.
Минут через десять он вышел к подъезду отеля, и сразу к нему как-то боязливо приблизился Ален. Но очутившись в обществе Марка, он тут же стал прежним самоуверенным юнцом.
— Я несколько раз в отель заходил… А знаете, как туда неприятно заходить Смотрят на тебя, как на вора какого-нибудь.
— Весьма сожалею. — И улыбаясь, добавил: — Со мной ты ничем не рискуешь, пойдем посидим в баре.
— Хорошо провели день?
— То есть…
— Надин красавица, да?
Марк тупо уставился на Алена.
— Что это вы? Прямо смех берет.
— Значит, за мной установлена слежка?
— Как будто здесь нужна слежка. Здесь все знают обо всем, что происходит в округе на тридцать километров.
— Ты знаком с Надин?
— Само собой.
— А как ты узнал?
— Подумаешь, тайна, Эльсенер приезжала сюда после завтрака.
— Значит, ты и Эльсенер знаешь?
— Как же не знать.
— Почему — как не знать?
— Она в нас нужду имеет…
— Ага!
— Мишель… Он ведь из наших. Все, кто при ней состоит, из наших.
Подошел бармен. Марк осведомился у Алена, что ему заказать.
— Сандвичи?
— Нет, сегодня не хочется.
— Тогда что же тебе?
— Апельсиновый сок.
— Два апельсиновых сока, пожалуйста, — Потом обернулся к Алену: — Ты говорил, что…
— Ну так вот, сегодня Эльсенер решила дать Мишелю отставку. Бросила колоться и прямо озверела, решила, значит, прогнать Мишеля и прикатила к нам. Осмотрела все комнаты и все такое прочее. А так как никто не согласился — одни вообще против, а другие, чтобы взвинтить цену, — она опять уволокла к себе Мишеля. Он на все согласен. Потому что деньги копит. Накопит четыреста долларов и прости-прощай. Но старуха догадывается и стала прижимистой. Чего это вы так удивляетесь? По-моему, у вас за целый день было достаточно времени, чтобы самому все понять.
Еще немного, и начнется настоящая сцена ревности. Марк даже застыл от изумления.
— А Надин Форстер?
— Ах да, я и забыл, что вас интересует она… По правде говоря, я мало что о ней знаю, но, по-моему, она не лучше старухи.
Марку стало как-то не по себе; неприятно ощущать, что ты попал в паутину, запутался в ней. Ален сразу потерял в его глазах все свое обаяние.
— В сущности, ты зачем сюда пришел?
Ему ужасно хотелось добавить: «Раз ты не голоден». Но он вовремя спохватился. Зачем зря унижать мальчишку.
Тут удивился Ален:
— Я думал, что я вам не помешаю…
И он тоже не посмел добавить: «Думал, что вам будет приятно».
— Я и не говорю, что ты мне помешал.
— Допустим, я просто пришел с вами поболтать…
— О том, как я провел сегодняшний день?
— И об этом и о многом другом.
— Например?
— Сам не знаю. Ну обо мне, о наших парнях, которых вы тогда видели. Как они вам?
— Занятные люди.
— А что значит «занятные»?
— Ладно тебе… Я и сам не знаю. — Он пожал плечами. — А что вот они думают о таком старикашке, как я?
— Говорят, что вы очень милый… Матье заявил, что вы можете снова к нему прийти. А Серж в следующий раз покажет свои гравюры.
— Почему же он тогда не показал?
— Вот он такой. Не желает, по его словам, продаваться. Если вы еще раз придете, тогда иное дело.
— Весьма польщен.
— Не надо издеваться. Он вполне заслуживает уважения. Ингрид и еще младенец. Ох, как же я о них тревожусь.
Марк тоже начал тревожиться. Но его вдруг пробудившаяся жалость обратилась если не на все человечество, то, во всяком случае, на людей, мало знакомых с их горестями. Ален с его лицом Христа. Серж с его будущим младенчиком. Надин с ее теткой. Сколько же нелепостей разом, и нужно поскорее выбросить их из головы.
— Ну что ж, как-нибудь на днях.
Ален поднял на него разочарованный взгляд.
— Ты уж извини меня, но я еле на ногах держусь. Не привык, очевидно, к климату.
Внезапно ему стало скучно с Аленом.
— Спокойной ночи.
Ален допил апельсиновый сок и уже поднялся, когда к Марку подошел портье и сказал, что его зовут к телефону.
Здесь Марк никого не знал… Значит, Париж… Какая-нибудь неприятность… И серьезная… Может, и больше. Несчастье. Ему сразу же представилась вереница автомобилей, окровавленное лицо. Он поднял трубку, его била дрожь.
